Она разожгла костер в ночи.
— Пусть видит Америка нас, пусть целится в нас получше, — сказала Тракторина Петровна в черное небо — прямо в звездные глаза Америки, целящейся в нас.
Все сели вокруг костра и запели яростные песни двадцатых годов — эти песни своей юности научила нас петь Тракторина Петровна. Все было сначала так, как в походах, у пионерских костров.
Я сидел рядом с Надей и не пел. Я думал: а вдруг американцы ударят именно сейчас? Было тревожно.
Потом начали есть свои сухие пайки, шурша целлофаном и фантиками от шоколадных конфет, хрустя вафлями и печеньем. Запахло мандаринами. И сразу всем вспомнился Новый год, все засмеялись и заговорили разом. Какая-то девочка из детского сада тонким голосом запела:
Все подхватили.
Я тоже запел эту детскую песенку и посмотрел с надеждой в небо.
Мне вдруг показалось, что там, в Америке, сейчас увидят нас, и наш костер, и то, как мы сидим у костра и поем, услышат наши песни — и поймут, что нападать не нужно. Не смогут они нанести удар по нам, поющим детям, не решатся…
Страх прошел.
Звездное небо было полно круглых ярких звезд, и не верилось, что с него может прийти смерть.
Войны не будет, подумал я…
Баба Маня начала рассказывать малышам сказку, и сказка заканчивалась хорошо и счастливо, и я, сраженный этим счастливым концом, глядя на чистые, ясные звезды, свисающие новогодними гирляндами, будто с огромной сказочной елки, сладко заснул.
Проснулся я как от толчка, в полной темноте, от пронзившей меня насквозь ясной и ужасной мысли, что все уже кончено.
Я был абсолютно один. Никого рядом со мной не было. Плотная, как одеяло, тьма окружала меня со всех сторон. Не было неба и звезд. Не было степи. Тьма была сверху меня и снизу.
И я понял, что настал Конец Света.
Я понял, что я проспал взрыв, что все уже убиты и остался я один.
Я ощупал свое лицо, руки, ноги — они были целы. Я не знал, видят ли мои глаза, — я ничего не видел. Я почему-то не мог кричать — чем-то перехватило горло, словно жгутом, — я еле мог дышать. Сердце, наоборот, стало огромным — оно стучало у меня в ушах. Оно стучало так громко, что я испугался, что его услышат и прицелятся сверху, со спутника, и побежал, чтобы не попали, и за мной вдруг что-то побежало тоже, ломанулось вслед, как зверь, какое-то страшное чудовище, чем-то хрустко и ломко хлопая и шурша, почти догоняя меня, — Оно бежало совсем рядом. Я побежал быстрее, но и Оно, будто играя, побежало быстрее, хлопая, лязгая и взвизгивая все громче, все радостнее.
Будто сама Смерть гонялась за мной в кромешной тьме, и, чувствуя, как волосы мои от ужаса стали дыбом, я, обезумев, закричал и так, крича, помчался от нее, задыхаясь, уже изо всех сил, а она все так же, не отставая, хрипло дышала совсем уже рядом и вдруг громким нечеловеческим голосом окликнула меня по имени, схватила меня, повалила…
Я долго катался в истерике по степи, а Тракторина Петровна стояла надо мной:
— Ты чего испугался? Меня? Я слышу, что кто-то шарахается в ночи, как лось, вот и побежала.
Она говорила, но лица ее не было видно. Будто Тьма говорила со мной!
Мне стало страшно, прыгали губы, и я отполз подальше от Тракторины, в густую, как сгущенка, ночь.
Я полз по степи.
То тут то там лежали в степи кучки спящих, будто убитых, детей. Я искал среди них Надьку.
Ее нигде не было.
Я полз и полз. Я боялся вставать. Я полз, как мой папа на фронте под пулями.
На рассвете я встретил пастуха-казаха с отарой овец. Он ничего не знал. Я рассказал ему.
— Будь что будет, — махнул он рукой и, посмотрев на усыпанное спящими детьми поле, сказал: — Как ягнята лежат.
12
Я нашел ее далеко от костра. Надька сидела рядом с бабой Маней и Светкой — шестилетней дочкой нашей соседки, тети Маши. Они втроем сидели у норки суслика. Светка достала из целлофанового пакета шоколадную конфету «Озеро Рица» и положила у норки.
Потом достала печенье и мандарин и тоже положила у норы.
— Зачем? — спросил я.
— Они одни на свете останутся, суслики, — объяснила мне Светка, — после ядерной войны. Они в своих норках, как в бомбоубежищах, выживут. После войны вылезут, а тут конфета… Они сейчас ударят, — сказала она как большая. — Ровно в четыре часа.
На наш разговор стали сползаться дети. Даже Тракторина Петровна приползла, кутаясь в старую шаль. Стало так холодно. Я трясся как ненормальный, я замерз страшно.
Мы ждали конца.
Я представил маму и попрощался с ней. Папа был внизу, под степью, под нами — в ракетной шахте. Я попрощался с ним, приникнув щекой к земле, сказав в землю: прощай, отец. Щекой я ободрался о колючую степь, будто о папину щетину.
Потом сел ждать. Это было самое страшное — ждать. Это было невозможно — ждать. Нас уже всех трясло.
— Я боюсь. Я не хочу умирать, — сказала одна девочка. — Не хочу, не хочу, не хочу!..
И сразу заплакали все малыши. Они плакали прямо в небо, они ревели, выворачивая душу.
И тогда я сказал Надьке:
— Надька! Ну сделай же что-нибудь!
Я не знаю, почему я так сказал, я просто так сказал. Меня трясло, и я сказал.
— Надька! Ну сделай же что-нибудь! — сказал я.
Надька посмотрела на меня. Она посмотрела осмысленно, ясно, будто услышала меня.
Потом она встала. Она стояла поеживаясь, как тогда в душевой, подняв лицо к серому холодному небу. Она стояла неуклюжая, в зеленой шерстяной кофте, бордовом платье, с огромным круглым, как мяч, животом.
Она постояла, потом обхватила свой живот, как воздушный шар, руками — и вдруг зависла над землей.
Она медленно поднималась все выше и выше, будто ввинчиваясь в небо. Я видел над собой ее пятки, грязные, потрескавшиеся, она вечно ходила босая…
— Сидорова! Ты куда?! — завопила вдруг Тракторина Петровна и даже подпрыгнула, бросившись за ней, но упала на землю. — Сидорова, вернись!
Баба Маня, глядя на Надьку, упала на колени.
— Чудо! — сказала она, воздев кверху руки. — Господи! Чудо!
И Надька посмотрела на нас сверху. Она так посмотрела!
И все как бы остановилось. Стояли недвижимо дети, задрав головы. Стояла неподвижно на коленях посреди степи баба Маня. Не двигаясь, с ужасом глядя на Надьку, лежала на земле Тракторина Петровна. Стоял, опираясь на посох и глядя вверх, пастух. Стояли овцы, подняв свои кроткие лица к небу. И птица остановилась в полете. Воздух тоже был недвижим: ни ветерка, ни дуновения. Все в этот миг остановилось.
Только Надька взлетала все выше и выше. Ее уже не стало видно.
А через несколько минут показалось солнце. Оно рождалось на наших глазах на краю земли и неба, огромное красное солнце, все испачканное в Надькиной крови.
Надька рожала солнце.
Оно поднималось и поднималось и вдруг, просияв, показало себя все.
Солнце было совсем другое, чем прежде.
Это было новое солнце.
Оно лежало в небе словно младенец в пеленках и глядело на новый, простирающийся перед ним мир.
И я вдруг понял, что войны не будет, что Надька сегодня спасла нас, что не будет ядерного удара, ракет… Смерти не будет!..
Я упал на землю, лицом в степь, и плакал навзрыд, не стыдясь. Что-то зашелестело у моего лица. Я приподнял голову. И увидел, как суслик маленькой ловкой лапкой затаскивает в свою нору шоколадную конфету «Озеро Рица».
Капустин Яр — Москва.
1993—1998.