Вот как разрастается в нас зло от малого, почти незаметного, семени. На дне сердца, как мы заметили, лежит семя зла — самолюбие, от него идут полные его силою три отрасли зла — три его видоизменения: самовозношение, своекорыстие, чувственность, а сии три рождают уже безчисленное множество страстей и порочных наклонностей; как в древе главные стволы пускают от себя множество ветвей и отростков, так образуется в нас целое древо зла, которое, укоренившись в сердце, расходится потом по всему нашему существу, выходит вовне и покрывает все, что окружает нас. Подобное древо, можно сказать, есть у каждого, чье сердце хоть сколько-нибудь любит грех, — с тем только различием, что у одного полнее раскрывается одна, а у другого — другая сторона его. Что же за причина, что мы большею частию не замечаем его в себе и нередко держим на мысли вслух, не стыдясь, говорим: что ж такое я сделал? Или: чем я худ? Причина тому очень естественная, и она есть новое порождение живущего в нас греха. Не замечаем потому, что не можем. Этого не позволяет нам грех: он очень хитр и предусмотрителен. Непокровенное древо зла, изображенное нами, с первого раза могло бы встать пред взором ума и оттолкнуть от себя каждого; потому он спешит одеть его листвием, прикрыть его безобразие и прикрывает так, что не только корня и стволов, даже и ветвей не может различить душа, в которой растет сие древо. Эти лиственные прикрытия суть рассеянность и многозаботливость. Рассеянный не любит жить в себе, многозаботливый не имеет свободной минуты. Один не может, а другому некогда замечать то, что происходит внутри. С первым пробуждением от сна душа их тотчас выходит из себя — и у первого уходит в мир мечтаний, у последнего же погружается в море нужных будто дел. Настоящего для них нет, что, собственно, характеризует всю их деятельность. Один охотник живет в самосозданном мире и действительного касается только отчасти, ненамеренно, поверхностно, другой и мыслию, и сердцем весь впереди. Каждое дело он спешит окончить как можно скорее, чтобы приступить к другому; начинает другое и — спешит к третьему; вообще настоящим у него заняты только руки, ноги, язык и прочее, а его дума вся устремлена в будущее. Как же при таком ходе внутренних движений заметить им, что кроется в сердце?
Но грех не довольствуется одним этим лиственным покровом: сквозь него можно еще как-нибудь проникнуть, можно раздвинуть листья его ветром скорбей и внутренних потрясений совести и открыть скрывающееся под ним безобразие греха; потому грех сам из себя создает некоторый непроницаемый покров, наподобие стоячей мутной воды, куда погружает свое древо с листвием. Этот покров слагается из неведения, нечувствия и безпечности. Не знаем своей опасности, потому и не ощущаем ее; не ощущаем, потому и предаемся безпечности. И что бы вы ни предпринимали для вразумления такого грешника, все напрасно. Он глубоко сокрыт во грехе, как в море. Производите сколько можно сильнейшие звуки над водою — кто в воде, ничего не услышит. Поражайте чем вам угодно нерадивого грешника — он не смутится нисколько. Изобразите пред ним его собственное состояние — он скажет: это не я. Представляйте ему крайнюю опасность, от которой он недалеко, — он будет уверять вас, что это не до него касается; возбуждайте его от усыпления — он не устыдится провозгласить: я действую. Так крепок покров, которым закрывает, наконец, себя грех от взоров того, кем обладает!
Вот в общих чертах все, что предлежит нам изменить в себе, вот обширное поприще деятельности в святом подвиге самоисправления! Надобно снять покров с греха — изгнать из души безпечность, нечувствие, самообольщение, рассеянность и многозаботливость; надобно отсечь его ветви — все порочные страсти и наклонности; наконец, ископать его с самым корнем, изгнать самолюбие — самоотвержением. Труд не малый и не легкий! Греховная нечистота, изображенная пред сим, покрывает душу не как пыль, которую можно стряхнуть легким движением воздуха. Нет, она проникла самое существо наше, срослась с ним воедино, стала как бы его частию: потому освобождаться от нее есть то же, что отделять себя от себя; что изымать око, усекать руку. Впрочем, такая трудность не подавлять нас должна, а возбуждать от нерадения. Искренно желающий спасения не смотрит на препятствия; от них он еще бодреннее воспрянет, решительнее приступит и ревностнее начнет спасительное дело самоисправления.