Но о чем же наше исследование? О младенце-сироте Фольклора или о разорванном Дионисе-ребенке? Что нас интересует? Первобытный сон, видение, нечто, связанное с ушедшей в прошлое религией, или древняя философема? А, может быть, мы пытаемся воскресить в памяти мелодию и картину незапамятной древности? Пусть этот вопрос останется нерешенным, непроясненным до конца в своей сущности. Ибо это было нашим предметом: нечто неустановившееся, не отделившееся от изначального, Предвечный Младенец.
ПСИХОЛОГИЯ АРХЕТИПА МЛАДЕНЦА
I. Введение
Автор сопутствующего очерка по мифологии «младенца»[125], или бога-младенца, попросил меня сделать психологический комментарий к предмету его исследования. Я рад выполнить его просьбу, хотя это предприятие кажется мне несколько рискованным, ввиду чрезвычайной значимости мотива младенца в мифологии. Сам Кереньи отмечает, что этот мотив встречается в Греции и Риме, проводя параллели с индийскими, финскими и другими источниками и указывая тем самым, что границы данной темы могут быть раздвинуты. Хотя всестороннее описание в принципе ничего не решило бы, тем не менее сам факт широчайшей, всемирной распространенности этого мотива произвел бы ошеломляющее впечатление. До сих пор мифологические мотивы обычно изучались обособленными областями науки, такими как мифология, этнология, история культуры и сравнительная история религии, что не особенно способствовало осознанию их универсальности; психологические же проблемы, возникавшие в связи с этой универсальностыо, можно было легко отставить в сторону с помощью гипотезы о миграции. Поэтому идеи Адольфа Бастиана[126] не пользовались особым успехом в свое время. Уже тогда был накоплен достаточный эмпирический материал для далеко идущих психологических выводов; не хватало лишь необходимых предпосылок. Психологические знания той поры, хотя и включали в свою компетенцию мифотворчество (о чем свидетельствует «Völkerpsychologie» Вундта), были не в состоянии представить этот процесс как живую функцию, реально присутствующую в душе цивилизованного человека, равно как и не могли осмыслить мифологические мотивы в качестве ее структурных элементов. Поскольку психология исторически была прежде всего метафизикой, затем изучением чувств и их функций, а позднее - сознания и его функций, она отождествила свой предмет с сознательной душой и ее содержаниями, тем самым полностью игнорируя существование бессознательной души. Хотя различные философы (среди них Лейбниц, Кант и Шеллинг) уже ясно указали на проблему темной стороны души, только лишь врач, которого подтолкнул естественнонаучный и медицинский опыт, указал на бессознательное как на существенную основу души. Этим врачом был К.Г.Карус[127], видный предшественник Эдуарда фон Гартмана. В более близкое нам время именно медицинская психология опять вплотную подошла к проблеме бессознательного без всяких философских предпосылок. Благодаря многочисленным исследованиям стало понятно, что без гипотезы о темной стороне души, т.е. о бессознательном, психопатология неврозов и многих психозов обойтись не может. То же можно сказать и о психологии сновидений, которая является настоящей terra intermedia[128] между нормальной и патологической психологией. В сновидениях, как и в продуктах психоза, присутствуют бесчисленные взаимосвязи, параллели которым можно найти только среди мифологических комбинаций идей (или, возможно, в некоторых поэтических творениях, для которых нередко характерны заимствования - не всегда сознательные - из мифов). Если бы основательное исследование показало, что в большинстве таких случаев дело всего лишь в забытых знаниях, врачу не пришлось бы заниматься пространными исследованиями индивидуальных и коллективных параллелей. Но, в действительности, типические мифологемы наблюдались у тех индивидов, в отношении которых не может быть и речи ни о каких знаниях такого рода и где опосредованное влияние (религиозные идеи, которые могли бы быть им известны, или обороты разговорного языка) было невозможно[129]. Такие заключения заставили нас предположить, что мы, скорее всего, имеем дело с «автохтонными» возвращениями, независимыми от какой бы то ни было традиции, и что, следовательно, в бессознательной психике должны присутствовать «мифообразующие» структурные элементы[130].
Эти продукты никогда (или, по крайней мере, крайне редко) не являются оформленными мифами, скорее это мифологические компоненты, которые ввиду их типической природы мы можем назвать «мотивами», «первообразами», «типами» или - как назвал их я - архетипами. Превосходный пример - архетип младенца. В настоящее время мы рискнем выдвинуть формулу, согласно которой архетипы появляются в мифах и сказках точно так же, как и в сновидениях и продуктах фантазии психотиков. В первом случае они заключены в упорядоченный и непосредственно понятный контекст, а во втором - это обычно невразумительная, иррациональная, чтобы не сказать бредовая последовательность образов, которая, однако, не лишена некой скрытой связности. У индивида архетипы предстают как непроизвольные выявления бессознательных процессов, о существовании и смысле которых можно только догадываться, тогда как миф имеет дело с традиционными формами неизмеримой древности. Они уходят корнями в доисторический мир, духовные предпосылки и обычные условия которого мы все еще можем наблюдать у примитивных народов. Мифы на этом уровне - это, как правило, история племени, передаваемая из уст в уста, из поколения в поколение. Примитивный склад ума отличается от цивилизованного основном тем, что сознание намного менее развито в плане протяженности и интенсивности. Такие функции, как мышление, воля и т.п., еще не дифференцированы; они досознательны. Например, в случае с мышлением это проявляется том обстоятельстве, что дикарь не мыслит сознательно - eго мысли появляются сами. Дикарь не может утверждать, что он думает; скорее это «что-то думает в нем». Спонтанность акта мышления каузально зависит не от его сознания, но от его бессознательного. Более того, он не способен ни на какое сознательное усилие воли, он должен предварительно привести себя в «настроение воления» или позволить привести себя к нему отсюда его rites d'entree et de sortie. Сознанию дикаря угрожает всемогущее бессознательное: отсюда его страх перед магическими воздействиями, которые могут в любой момент стать ему поперек дороги; и поэтому он окружен неизвестными силами и должен как можно лучше к ним приспособиться. По причине неизменно сумеречного состояния его сознания зачастую невозможно выяснить, только ли приснилось ему что-то или же он пережил это в действительности. Спонтанное появление бессознательного и его архетипов везде прорывается в его сознание, и мифический мир его предков - например, alchera или bugari австралийских аборигенов - это действительность, не менее, если не более реальная, нежели материальный мир[131]. Из его бессознательного говорит не тот мир, который мы знаем, а неведомый мир псюхе, о котором нам известно, что он отражает мир только частично, а, с другой стороны, частично же формирует этот эмпирический мир в соответствии со своими собственными психическими предположениями. Архетип исходит не из физических фактов, но описывает то, как душа переживает психический факт; при этом душа часто действует столь самовластно, что даже отрицает осязаемую реальность или выдвигает утверждения, которые ее игнорируют.
129
Рабочий пример см. в статье «Понятие коллективного бессознательного» (рус. пер. в кн.: Л.И.Бондаренко, С.А.Тиглин, А.В.Баженов, «Психоанализ и культурология», Харьков, 1991. -
130
Фрейд в своей книге «Толкование сновидений» провел параллели между определенными аспектами детской психологии и легендой об Эдипе и отметил, что ее «универсальную значимость» следует объяснить в терминах тех же инфантильных предпосылок. Настоящая разработка мифологического материала была затем проведена моими учениками (A.Maeder, «Essai d'interprétation de quelques rêves», 1907 и «Die Symbolik in den Legenden, Märchen, Gebräuchen, und Träumen», 1908; F. Riklin, «Über Gefängnispsychosen», 1907;
131
Этот факт хорошо известен, и соответствующая этнологическая литература слишком обширна, чтобы ее здесь упоминать.