Похожую историю рассказывали в Аркадии о Деметре, чье прозвище - Erinys- означает то же самое, что и Немезида. Ее тоже преследовал бог - Посейдон,- чье имя просто означает, что он стал супругом Деметры[257]. Она также приняла форму животного, чтобы убежать от искусителя. Наш источник сообщает только о ее превращении в кобылицу, и в этом облике ею овладел Посейдон, сам ставший конем. Однако отличительными чертами ее изображения в Фигалийской пещере являются не только голова лошади со «змеями и другими животными, вырастающими из нее», но и изображение дельфина и птицы, очевидно, голубки. Водное животное и воздушное существо, по-видимому, указывают на два других царства, где помимо земли могли произойти остальные превращения преследуемой богини. Кору, рожденную от брака в Фигалии подобного браку Немезиды, называли «Владычицей» (Δέσποινα), то есть одним из ритуальных имен Персефоны. Наш источник далее упоминает о том, что в Фигалии дочь была не лошадью и что в Тельпусе она была существом, «которое должно остаться без имени» до освящения, и что у нее там был брат, который был конем - Аreiоп. Таким образом, изначальная Деметра возродилась в своей таинственной дочери с ее братом-конем точно так же, как Немезида - в Елене.
Но самым странным из всех кажется объяснение темного эринийского аспекта богини. Она разгневана похищением своей дочери и в то же время браком, совершившимся благодаря этому похищению, который является ее собственной судьбой. В дошедшей до нас легенде говорится, что ею овладел Посейдон, когда она искала свою похищенную дочь. Этот поворот удваивает элемент насилия, ибо богиня - как Кора - пережила его на себе. В результате этого насилия родилась дочь по имени «Владычица» или «Та, которая должна остаться без имени». Богиня становится матерью; вызывает в ней гнев и скорбь участь Коры, которая подверглась насилию в ее собственном существе, участь Коры, которую она немедленно обретает и в которой она вновь дает рождение самой себе. Идея изначальной богини Матери-Дочери, которые представляют собой единое существо, в своем истоке в то же время является идеей повторяющегося рождения.
Войти в образ Деметры означает быть преследуемой, ограбленной, подвергнуться насилию, не понимать смысла происходящего, гневаться и скорбеть, но потом получить все обратно и родиться снова. И что же все это может быть, если не попытка осознать универсальный принцип жизни, судьбы всего смертного? Что же тогда остается для образа Персефоны? Вне сомнений то, что образует структуру живого существа помимо этой бесконечно повторяющейся драмы рождения и смерти, т.е. уникальность каждой личности и ее плененность небытием. Уникальность и небытие, но не понятые философски, а увиденные воплощенными в образах, или, скорее, как образы в лишенном формы бестелесном царстве Гадеса. Здесь правит Персефона, навсегда ставшая выражением уникальности и небытия. Ее уникальность, если рассматривать ее философски, образует то, в отношении чего даже небытие существует (έσπ κατά η)[258]. Если бы не было этой уникальности, если бы ничто не начиналось в небытии, тогда царства Гадеса не существовало бы; в отношении к чистому ничто его не было бы вообще, даже в аспекте прошлого.
Гомер представляет себе царство Гадеса аморфно - так, как мог представлять себе древний грек,- т.е. с неопределенными формами и без каких-либо контуров и связующих линий. При изображении мира мертвых у него не находит применения метод, характерный для архаического искусства: создание наводящих ужас монстров и гибридов. Существа такого рода столь же мало соответствуют его стилю, сколь и его представлению о царстве теней. Так, пройти через врата Гадеса и перейти через реку душе Патрокла мешает не какой-либо страшный образ. (Врата Гадеса, река, и даже дом Гадеса, по которому странствует душа Патрокла, как бы находятся в текучем состоянии, между ними не видно границ, только по сравнению с царством живых они представляют собой нечто совершенно иное.) Вместо одного жуткого чудовища целое царство мертвых поднимается, чтобы противостоять входу души еще не похороненного человека,- аморфное царство теней как собрание всех душ: τήλέ με έίργουση ψυχαί εϊδωλα
258
Выражение Платона использовано здесь в том же смысле, что и в