взаимного обожания. Мы были так переполнены любовью, что иногда ссорились по
пустякам просто от избытка чувства. Об этих ссорах Теннисон говорит:
«The blessings on the falling out
That all the more endears».
(Да будут благословенны ссоры, которые все делают дороже)
Два дня мы были чужими, на переменах ходили, обнявшись с другими девочками. Обычно
вечером на другой день Ия приносила мне на дом письмо, полное тоски и нежности.
Утром, придя в гимназию, мы со слезами бросались в объятия друг другу. А как радостно
было примирение! Обе мы страстно любили читать, и вкусы у нас совпадали. В младших
классах мы увлекались сказками Андерсена, затем перешли на Диккенса и наших
классиков. Ия была первой в классе по всем предметам. Она вообще была талантливая
девочка. Ее классные сочинения всегда были выдающимися и по сюжету, и по стилю.
Странный человек был наш преподаватель русского языка Янковский. Вместо того чтобы
отметить и развивать юный талант, он придирался к Ие и уверял, что она занимается
плагиатом, и все у нее списано с классиков. «Такие сочинения – чепуха, подваренная на
постном масле», – говорил он, употребляя свое любимое изречение.
Ия относилась к его оценке равнодушно, я очень горячилась. Мне казалось, что Янковский
завидует своей ученице. «Ведь сам он никогда бы в жизни не написал так», – уверяла я
моего друга.
Весной 1888 года мы перешли в пятый класс. Я уезжала с Антониной Александровной на
дачу за город, Ия осталась в городе. В июне мы обменялись письмами, а в июле до меня
дошло известие об ее смерти. У нее был менингит, она проболела только три дня. Прошла
неделя, как ее похоронили.
Это было мое первое сознательное горе. Я предалась дикому отчаянию – Ии нет, я никогда
больше не увижу ее! Особенно тяжела была для меня первая ночь. Я спала с
Антониной Александровной наверху на даче. Знала, что не засну, легла не раздеваясь.
Когда мой плач переходил в рыдание, я, чтобы не разбудить Антонину Александровну, спускалась по лестнице в комнату мальчиков. Я чувствовала себя одинокой и несчастной, и мне хотелось быть среди людей, хотя бы спящих. Немного успокоившись, опять
поднималась. У меня осталось такое впечатление, что плача и рыдая, я целую ночь ходила
по лестнице.
В этом же году в сентябре произошло так называемое чудесное спасение царя с
семейством около ст. Борки, когда царский поезд на всем ходу сошел с рельс и
опрокинулся, а все остались живы.
Вспоминается, какой радостью было для нас, гимназисток, освобождение от занятий по
случаю похода всей гимназии на Балтийский вокзал для встречи государя, который
прибыл в Гатчинский дворец для свидания со своей матерью. Мы заранее
прорепетировали какое-то приветствие, которое произносили в момент его выхода из
вагона. Вспоминается отмена занятий в тот день и наша радость по этому поводу.
Выйдя замуж за нашего отца, наша мачеха очутилась в среде образованных жен педагогов.
Мы – дети – учились, двигали науку вперед, и только желанием Елены Георгиевны
подучиться можно объяснить появление в нашей семье Любови Андреевны, только что
кончившей Смольный Институт. Ее нельзя было назвать красивой, но хорошая фигура,
молодость, изящество делали ее привлекательной. Формально она считалась
гувернанткой, но фактически не имела к нам никакого отношения. По воскресеньям, когда
мы были свободны, она уезжала в Петербург. Нам с ней выделили отдельную комнату. У
меня появился ненадолго свой угол. Ей было лет 18-19, мне 13. Она была очень славная, и
я привязалась к ней.
Эта милая девушка сделалась героиней крупного скандала, разыгравшегося в нашем доме, который взволновал весь наш тихий городок. Началось это так: у нас в это время в доме
был датский дог, громадная, страшная собака. Я ее терпеть не могла, но мачеха и
Любовь Андреевна любили ее и возились с ней. Однажды в солнечный сентябрьский день
Любовь Андреевна в изящном туалете взяла на цепочку дога и отправилась с ним гулять.
Цепь она накрепко обмотала вокруг своей тончайшей талии. Сначала все шло хорошо, но
вдруг собаке вздумалось пробежаться, и бег ее все усиливался. Любовь Андреевна сначала
тоже побежала, но скоро, чувствуя, что выбивается из сил, схватилась одной рукой за
фонарный столб, стараясь другой снять с талии цепочку. Это ей не удавалось. Собака
яростно тянула цепочку все сильнее и сильнее. К счастью, в этот момент проезжавший
мимо доктор Павликовский выскочил из экипажа и поспешил на помощь девушке. Он
освободил ее от цепочки, проводил домой. Они разговорились, познакомились. Нужно
сказать, что Павликовский был мужчина-красавец и настоящий поляк – любезный,
приветливый. Был он врач, холостой, с хорошей практикой. Имел свой домик, свой выезд.
Короче говоря, наша барышня влюбилась в своего спасителя. Мы, дети, в этом были
уверены. Любовь Андреевна выучила Витю произносить вот какую французскую фразу:
«Amour fille d’André vous fait ses compliments» (Любовь Андреевна передает вам привет).
Он картавил, как отец, и французская фраза звучала у него очень красиво. При всякой
встрече с Павликовским он, согласно данным инструкциям, подходил к нему и произносил
эту фразу. Все это носило характер милой шутки.
В феврале 1889 года у нас состоялось празднование 25-летнего служебного юбилея отца. В
гостинной был накрыт громадный стол, собралось много гостей, все было, как полагается.
Много подношений, тостов и речей; роскошный обед с обильной выпивкой был заказан в
гостинице. Оттуда же были официанты для обслуживания гостей.
Среди последних был наш домашний врач Павликовский. День был воскресный.
Любовь Андреевна, как всегда, проводила его в Петербурге, но обещала приехать
пораньше, чтобы принять участие в празднике. Она опоздала, гости уже расходились.
Любовь Андреевна подсела к подвыпившему Павликовскому и стала обедать. Нужно
думать, что она, кокетничая с ним напропалую, все время подливала ему и себе вина.
Очевидно, она раздразнила его, он стал делать попытки обнять ее. Она вскочила, он за
ней. И вот тут разыгралась дикая сцена. Он утратил совершенно человеческий образ и, крича по-звериному, стал гоняться за ней. Мачеха не растерялась, она мгновенно
втолкнула Любовь Андреевну и меня в какую-то комнату, вскочила сама, заперла дверь на
ключ и стала ее баррикадировать. С диким рычанием Павликовский ломился в дверь.
Подоспела помощь. Отец с официантами связали отбивавшегося зверя и отвезли его
домой. В эту ночь Любовь Андреевна не ложилась. В слезах она укладывала свои вещи, и
уехала с первым утренним поездом. В доме одна я тяжело пережила эту разлуку. Мы
никогда больше ее не видели и ничего не слышали о ней. На следующий день
Павликовский пришел извиняться. Инцидент был исчерпан.
Мой отец был твердо уверен в своем долголетии. «У меня хорошая наследственность», –
говорил он, – «отец и мать умерли на девятом десятке». Прекрасное здоровье, живость, моложавый вид – все, казалось, подтверждало его предсказание. Правда, был небольшой
сигнал – припадок удушья месяца за два до кончины. Павликовский нашел кое-какие
непорядки в сердце, посоветовал бросить курить и не пить. И вот в одну из суббот
февраля 1890 года родители, как обычно, были в гостях. В два часа ночи я проснулась на
своем диване в кабинете от ужасных, нечеловеческих криков отца. «Умираю, спасите, доктора...». Вскочивший Веня помог мачехе ввести его в гостиную и положить на диван.
Он замолк. Приведенный Веней врач констатировал смерть от разрыва сердца. Последний
вечер он провел в очень оживленном настроении – играл в карты, после ужина