готовы стихи:
Волоокая Афина покинула нас,
О ней мы должны лить слезы
Не меньше, чем час.
Как неохотно возвращалась я на мою скучную дачу, к моим скучным хозяевам
Рыбалтовским.
Совершенно не зная, что делать со мной дальше, мачеха повезла меня в Ковно, где ее брат
Н.Г. Левлин был преподавателем гимназии. Утихомиренная Антонина Александровна
встретила меня дружелюбно, подросшие четыре ее внучки – восторженно. Через
несколько дней они с большой торжественностью объявили мне, что я зачислена на
седьмое место в их списках ковенских красавиц. Милые сентиментальные девочки. Одна
из них умерла очень рано, другая вышла замуж. Остальные перенесли свою
восторженность на религию. По моим последним о них сведениям, уже при советской
власти обе служили в церкви, исполняя функции, близкие к нищим. В Ковне семья
Левлиных жила очень бедно, помещалась в двух комнатах. В одной, совсем маленькой, спали родители, другая, побольше, делилась ширмой на две части – в одной половине ели, в другой спали шесть человек, включая бабушку. Мы с мачехой поместились в гостинице.
Не прошло и недели, как мачеха устроила меня гувернанткой в семью Казакина,
начальника водной дистанции. Они занимали целый второй этаж каменного дома на самом
берегу Немана.
В течение моей долгой жизни мне иногда задавали вопрос: «Ведете ли вы дневник?».
Отвечая отрицательно, я никогда не могла удержаться от содрогания при воспоминаниях о
тяжелых минутах, пережитых в связи с дневником. Дневник, закадычный друг, которому
18-летняя девочка поверяла свои заветные мысли и мечты – в какое страшное орудие он
обратился против меня!
Семья Казакиных состояла из родителей и четырех детей – двух девочек 6 и 10 лет, моих
воспитанниц, и двух мальчиков. Вечером, уложив девочек спать, я или читала, или писала
дневник. Первые записи в дневнике были восторженные по отношению к Софии Ивановне
Казакиной и ее дочушкам. Нравился мне и сам Казакин. Он очень мало бывал дома,
виделись мы с ним редко, но отношение его ко мне было всегда приветливое,
дружелюбное. Надя и маленькая Верочка так и остались для меня на всю жизнь
непревзойденными по детской прелести. Их воспитала француженка, и за время,
проведенное с ними, окончательно окрепла моя французская речь.
Через несколько дней моего пребывания в доме мне было предложено принять участие в
городской прогулке на пароходе по Неману. Было много музыки, хороший обед, высадка
на живописном берегу реки. Гуляли, жгли костры. Вся прогулка оставила у меня хорошее
впечатление, кроме одного – отсутствовала молодежь. Около меня неотступно провели
целый день военврач и преподаватель математики хохол Лысенко. Обоим под сорок. Я в то
время чувствовала себя дома только с людьми своего возраста. Менее удачным оказалось
второе развлечение, предложенное моими хозяевами. На рождественские праздники к
Софии Ивановне приехала ее красивая дочь от первого брака с двумя поклонниками.
Придумали нарядиться в маскарадные костюмы и в масках посетить несколько знакомых
семейств. Им заранее были разосланы анонимные сообщения о дне и часе прибытия
замаскированных гостей. Костюмы были придуманы и воспроизведены очень удачно.
Каждый знал, как себя вести в соответствии с костюмом. Когда нас впустили в первый
дом, мы были поражены пустотой передней. Все было убрано. Лица вышедших навстречу
хозяев были явно испуганные. Казакиным пришлось снять маски, чтобы их успокоить.
Эффект не получился. Скорее отправились в следующий дом, а там еще хуже. Прислуга, держа дверь на цепочке, заявила, что хозяева больны. В третьем доме на звонки не
отвечали. Так, не солоно хлебавши, вернулись домой.
Знакомясь ближе с Софией Ивановной, я стала понемногу разочаровываться в ней.
Сначала, видя мое к ней расположение, она стала жаловаться мне на мужа, рассказывать
про его любовниц. Все сообщения давались в очень вульгарных выражениях. Эти
разговоры дали мне, не искушенной еще в этих вопросах, толчок к неприязни не к нему, а
к ней. Мне очень нравилось ее лицо, сохранившее следы былой красоты. Но при злобных
отзывах о любовницах мужа оно искажалось, делалось безобразным. С набеленного лица
белила сыпались, как штукатурка. Я стремилась уйти от ее разговоров к книгам и к
дневнику. Симпатия переходила в антипатию, и все передавалось коварному другу –
дневнику. К вечернему чаю часто появлялся очень молодой человек, почти мальчик, к
морской форме. Я уходила спать, а он оставался с Софией Ивановной. Я как-то спросила у
Н.Г. Левлина, который знал всю подноготную семьи Казакиных, что это за странный гость.
Он объяснил мне, что этот молодой человек состоит на содержании у Софии Ивановны. Я
пришла в ужас, я еще в жизни никогда ничего подобного не слыхала. Я знала про
проституток, но мужчина-проститутка! Толстая тетрадь дневника наполнилась больше, чем на половину. Большая часть страниц, резумеется, была заполнена моими «девичьими
грезами». Делались и краткие записи новых впечатлений.
Согласно договоренности мачехи с Софией Ивановной, я в феврале получила отпуск на
две недели и уехала в свою родную Гатчину. Там я хорошо провела время. Зная мою
любовь к танцам, все мои знакомые в честь меня устроили масляничные вечеринки с
блинами и танцами. Подъезжая к Ковно, я радовалась, что обниму сейчас моих дорогих
девочек. Как они будут мне рады! Какую чудесную сказку придумала я. Они привыкли
слушать сказки в наши любимые часы перед сном. Маленькая Верочка обычно сидела у
меня на коленях, Надя рядом. Обе слушали, затаив дыхание. Волшебные замки сменялись
заколдованными лесами, где колдун превращал принцесс в роскошные цветы. И куда
девалась моя неистощимая фантазия! Помнится, я злоупотребляла словом tout-ă-coup
(вдруг), при котором глазки моих слушательниц загорались огнем любопытства. И никогда
я сама не знала заранее, что последует за этим tout-ă-coup.
Кто мог думать, что я никогда в жизни больше их не увижу! София Ивановна издалека, склонением головы, поздоровалась со мной. Ее лицо было, как каменное изваяние. Белила
еще усиливали впечатление. Ничего не понимая, я вошла в общую с детьми комнату и
сразу почувствовала недоброе. Кроме предметов, бывших в моем пользования, все из
комнаты было вынесено. Машинально, все еще ничего не понимая, я подошла к комоду, в
котором оставила свои вещи. Машинально открыла верхний ящик – сверху лежал мой
злополучный дневник. Уезжая, я положила его под вещи, на самое дно ящика.
Бессознательно открыв его, я задрожала от ужаса. Мое святое святых все было испещрено
надписями. Две из них бросились мне в глаза: «Вот дура-то!», «Вот идиотка-то!». Взяв с
отвращением тетрадку двумя пальцами, стараясь держать ее как можно дальше от себя, я
отнесла ее в кухню и бросила в горящую плиту. Когда я вернулась, в комнате меня уже
ждала София Ивановна. Я молча вошла, прислонилась к комоду и ждала. «Немедленно
телеграфируйте вашей мачехе, чтобы она взяла вас», – ледяным тоном проговорила она,
«даю вам недельный срок, запрещаю говорить с моими детьми. Еду вам будут приносить
сюда». Она вышла с видом королевы. Я ее никогда больше не видела.
Вспоминая этот эпизод, я не могу простить себе свою пассивность и беспомощность. Я
никогда ничего не делала без разрешения мачехи. Мне надо было немедленно уйти, куда
глаза глядят. Чашу унижения, посланную судьбой, мне пришлось выпить до дна. На
немедленно посланную отчаянную телеграмму мачеха ответила, что выезжает и через
семь дней будет в Ковне. Эта телеграмма через прислугу была показана Софии Ивановне.
Я жила, как прокаженная. В назначенный день мачеха не приехала. Вечером этого дня