исключительно порядочный, симпатичный, при решении жизненных вопросов он всегда
проявлял большую нерешительность. Таково было свойство его характера. А тут
получался головокружительный экспромт.
Через несколько минут Николай Арнольдович, счастливый, взволнованный, вошел в
Леночкину комнату. И сразу все озарилось громадной радостью, все стало так просто и
понятно, ушла куда-то тяжесть Леночкиных переживаний. Он взял мои руки и, покрывая
их поцелуями, произносил слова, на которые созвучно отвечало все мое существо. Мы
переживали мгновения, ради которых стоило жить. По глубине и чистоте эта первая
любовь юных существ, их взаимное обожание может переживаться только раз. Она
неповторима. Поцелуя не было, поцелуй пришел много позднее. Забегая далеко-далеко
вперед, можно определенно сказать, что Николай Арнольдович был однолюб, несмотря на
страдания, которые я, опять без вины виноватая, заставила его пережить, он пронес свою
большую любовь через всю жизнь. Прошло 43 года с того памятного утра – незадолго до
смерти (в 1941 году) он как-то сказал мне, что его любовь осталась такой же, как в первые
годы нашего брака. Какого нежного друга я в нем потеряла, какую пустоту в моей жизни
оставила его смерть.
Возвращаюсь к событиям морозного январского утра. Очень просто объяснилось
поведение Николая Арнольдовича. Он полюбил меня с первого взгляда, но, явно избегая
его, я казалась ему недоступной. До вечера накануне он считал свою любовь безнадежной.
Он умолил меня побыть с ним еще два дня. Леночка уехала. Мои вещи были перенесены к
Терпиловским, в семье которых я провела чудесных два дня в новом положении невесты.
Воображаю, как тетя Анжелика ругала меня. Ни ее, ни отца Леночки я никогда больше не
видала. Осенью, когда я приехала в Олиту как новый член бригадной семьи, ни Бойе, ни
Терпиловских там не было. Наши с Леночкой отношения оборвались и никогда не
возобновились. Какая-то стена разделила нас. В 1904 году, когда Николай Арнольдович
воевал на Дальнем Востоке, она разыскала и однажды посетила меня. Я была в
Петербурге, у меня было двое детей. Старшей дочери Наташе, очень похожей на отца, было четыре года. Свидание получилось натянутое и больше не повторялось. В день моей
свадьбы Володя Бойе поздравил меня дерзкой телеграммой: «Не поздравляю вас,
поздравляю Николая Арнольдовича». Приблизительно в 1929 г., через тридцать лет после
моего замужества, он разыскал меня. Давно женатый, отец взрослого сына, постаревший, беззубый. Рассказал о Леночке, что она была замужем за ветеринарным врачем и рано
умерла, оставив четырех маленьких детей.
29
При возвращении в Петербург у меня была интересная встреча, которой в то время я не
придала никакого значения, а потом, через десять лет, как я вспоминала и переживала ее!
На вокзале я дала Николаю Арнольдовичу свой кошелек и просила взять билет третьего
класса. Он взял место во втором классе, вернув в неприкосновенности мои финансы.
Неизбалованную в жизни, меня очень тронула такая забота и нежное внимание.
Расстались мы ненадолго, через месяц Николай Арнольдович должен был приехать на
неделю в Петербург. Войдя в купе, я села у окна и погрузилась в чтение английского
романа. Против меня два молодых человека разговаривали по-английски. Ночью один из
них вышел, а утром, когда я взяла книгу и заняла свое место у окна, второй сидел рядом со
мной. На вид ему казалось лет тридцать. Он был высокого роста с интересным лицом
русского интеллигента. Незаметно мы разговорились и провели вместе чудесный,
незабываемый день. Среднюю школу он окончил в Англии, университет в России, был,
очевидно, крупный коммерсант. Страстный музыкант, он в своем имении под Лугой
проводил целые ночи за роялем, играя Шопена. Исполняя произведения любимого
композитора, он находил в них отклики своих настроений. Его профессия требовала
постоянных путешествий, много времени он проводил заграницей. Человек большой
культуры, умный, интересный собеседник, он так увлек меня своими рассказами, что я
забыла все на свете. Наша беседа коснулась личной жизни. Он рассказал свою трагедию –
несколько лет тому назад умерла его невеста. Я показала ему карточку моего жениха. В
Пскове во время обеда он поделился со мной составленным обо мне мнением. «В вас
сочетается прелесть русской девушки с той простотой в обращении, какую я встречал
только у иностранок». Отношения наши приняли еще более задушевный характер. Он
просил меня назвать любимые произведения Шопена – я сказала, что мой любимый
композитор Бетховен, назвала две его сонаты и Impromtu Шопена. «Отныне, – сказал он, –
исполняя эти вещи, я буду всегда думать о вас». Он написал на листке бумаги свое имя, отчество, фамилию и адрес. Записку вложил в свою английскую книжку Марка Твена и
подарил мне на память о нашей встрече, сказав: «На днях я уезжаю в Америку, через
месяц буду дома. Как я был бы счастлив получить разрешение повидать вас. Как тяжело
найти, чтобы потерять».
Поезд подходил к Луге. Он стоял с саквояжем в руке. Я смотрела на него и думала:
«Никогда в жизни ни с кем не было мне так хорошо и интересно, как с ним». А он
говорил, пожимая мне руку: «У меня в характере такая странность. Я прощаюсь с вами как
будто без особого волнения. А потом как буду тосковать». Он вышел. Я вернулась к
мыслям о возлюбленном. Книга была у меня долго, а на записку я не обратила никакого
внимания и не заметила, как она испарилась. Не помню даже, чтобы я прочитала ее.
В марте Николай Арнольдович приезжал в Петербург повидаться и познакомился с моими
родными. В апреле, на пасхальной неделе мы с ним встретились в Риге у его родителей.
Мать его была русская, удивительно милая старушка. Мы с ней прочно подружились на
всю жизнь. Ей очень нравилось расчесывать мои волосы, плести и расплетать косу. Отец
Николая Арнольдовича был отставной полковник, типичный немец-рижанин. Его предок
фон Вейтбрехт был выписан при Петре I из Германии для организации книжного дела в
России. Дед Николая Арнольдовича был вицегубернатором Риги. Помню, как его отец во
время нашего у него пребывания сделал мне замечание относительно неправильного, по
его мнению, употребления глагола «любить» в русском языке. «Как можно говорить: я
люблю маму, люблю жениха и люблю гречневую кашу! Надо сказать – Ich esse gern – я
охотно ем».
В то время я воспринимала замечание своего свекра о слишком широком значении
русского слова «любить» с юмором, объясняя его указание немецкой точностью и
аккуратностью. А вот теперь, когда за истекшие 50 лет мне удалось познакомиться еще с
несколькими европейскими языками, нахожу, что до некоторой степени он был прав.
Я не говорю про гречневую кашу, в любви к которой мы не одиноки, так как французский
aimer также включает и продукты питания. Но некоторые европейские языки имеют даже
точную терминологию, различную для любви дружеской и романтической. Так, например, в английском языке to love и to like, в итальянском – amare и voler bene. Мне нравится
определение дружеской любви у итальянцев – voler bene – желать добра. Испанский глагол
amar и немецкий lieben передают все виды любви и уважения. Но для каши у них имеются
особые выражения – gustar и essen gern. Польский глагол kochat moyce имеет
исключительно отвлеченный, а не материальный характер любви.
Свекр был большой любитель чтения. На книжной полке в его кабинете почти все книги
имели надписи «прочел» и его инициалы. «Чтобы не читать несколько раз одну и ту же
книгу», – пояснил он мне. Я впервые попала в немецкие город и в немецкое общество.
Рига поразила меня чистотой и массой зеленых насаждений. Летом город утопал в цветах.