второй этаж. Весь путь она проделывала самостоятельно. Но в случае, если хоть издалека
приметит кошку, возвращалась, и няня должна была проводить ее. Анна Петровна учила
Наташу читать, писать и вышивать. Педагогический прием был такой: она брала руку
Наташи и писала и вышивала сама, орудуя этой рукой. Читала она тоже сама, а девочка
повторяла. Результаты получились довольно слабые. Но как она нам помогала, беря
Наташу к себе и занимаясь с ней, и как я была ей благодарна. А через четыре года во время
романа с Коковцевым она предложила нам устроить Наташу бесплатно в Екатерининский
институт . Я была против закрытых учебных заведений, но жилось нам тогда так туго, что пришлось согласиться. Как-то раз Наташа была у Анны Петровны, няня убирала и
проветривала спальню. Я лежала в детской, младшие дети играли около меня. Олечка
старалась утихомирить Нину, внушая ей, что мамочка больна, шалить нельзя. Нина, как
нарочно, шумела, шалила все больше. Олечка, выбившись из сил, попугала ее: «если ты не
перестанешь шалить, я приведу со двора дворника». И это не произвело должного
впечатления. Тогда Олечка исчезла на несколько минут. И каково было мое изумление, когда я увидела около кровати нашего, правда, очень симпатичного дворника – Кузьму.
Олечка в шубе и шапке стояла рядом с ним, держась за его руку. В другой руке у него была
метла, которой он грозил Нине. Испуганная девочка влезла на постель и спряталась за
моей спиной. До того потешная была эта сцена, что я потом долго без смеха не могла ее
вспомнить. Кузьма быстро исчез, спеша к своим делам. Олечка, располагая таким
педагогическим воздействием, сразу приобрела авторитет у младшей сестры. Нина очень
любила ее и называла «самая лучшая».
36
Из санатория в Детском Селе я сбежала через неделю, стосковавшись по семье и дому. От
усиленного питания я пополнела и стала поправляться. Пришлось нам взять в помощь
няне вторую прислугу, тоже польку – Ядвигу. Она пробыла у нас десять лет, мы все очень
любили эту милую девушку, и только революция заставила нас расстаться с ней.
Впечатление о моей жизни в эти годы будет неполное, если не упомянуть о
Борисе Ивановиче Карагодине – друге нашей семьи. Вскоре после замужества Николай
Арнольдович познакомил меня со своим близким товарищем Карагодиным и упомянул,
между прочим, что он считается женихом очень милой девушки, родственницы
полковника Брянцева. На Бориса Ивановича я обратила мало внимания, он не танцевал, был очень неразговорчив. При хорошем росте и фигуре, лицо его с довольно правильными
чертами лица, отличалось каким-то нездоровым землистым цветом. А вот родственницу
Брянцевах я находила очень привлекательной. Белорозовая, пухленькая, стройная
блондинка с толстой русой косой до колен. У меня в альбоме долго хранилась ее карточка.
Николай Арнольдович говорил мне, что Брянцевы очень сочувственно относятся к
предполагаемому браку, но Борис Иванович почему-то медлит с предложением.
В первый год моего замужества Борис Иванович редко бывал у нас, и другом нашего дома, вернее моим другом, он сделался после рождения моей старшей дочери Наташи. При
ближайшем знакомстве Карагодин оказался человеком начитанным и неглупым, беседы с
ним доставляли мне удовольствие. Мы обменивались книгами, я знакомила его с
произведениями моих любимых авторов Чернышевского, Писарева, Доролюбова и др.
Карагодин выписывал из Петербурга новые произведения современных, я с жадностью их
глотала. О какой-либо библиотеке в Олите тогда не могло быть и речи. У нас появились
общие интересы. Николай Арнольдович часто отсутствовал по вечерам, у него был период
увлечения бильярдом. Я обшивала свою дочку. Борис Иванович вертел мне колесо
машинки или читал вслух, когда я шила на руках. Он часто мне говорил, что нашел во мне
свой идеал женщины. О предполагаемой женитьбе я никогда его не спрашивала. Милая
Верочка с длинной косой скоро покинула Олиту. Разразилась японская война, и 43я
бригада была отправлена на Дальний Восток. По окончании войны, года через два после
того, как мы с Николаем Арнольдовичем окончательно основались в Петербурге, на нашем
горизонте опять появился благополучно отвоевавший Карагодин. Жили в тот год, 1907, мы
материально очень тяжело. Я была целиком привязана к дому. У Николая Арнольдовича
были вечерние занятия на службе, и я много времени проводила в одиночестве. Карагодин
устроился у нас обедать, и мы с ним часто уютно по-олитски коротали вечера. Я не
задумывалась над восторженным отношением ко мне, и все, что он говорил по моему
поводу, принимала как привычное и должное. Я была до краев полна заботами и любовью
к детям и мужу. Карагодин как-то дополнял то, чего мне не хватало в Николае
Арнольдовиче, но ни малейшим образом не занял его места в моей жизни.
Но вот пробил час, когда выяснилась невозможность продолжать наши отношения. С
Борисом Ивановичем в том виде, как мне хотелось. Все оборвалось сразу и навсегда. В тот
незабываемый вечер Карагодин читал мне вслух нашумевший в то время роман Куприна
«Поединок». В квартире царила тишина, дети и няня спали. Николай Арнольдович никогда
не возвращался с вечерней работы раньше 11 часов. Я шила и с наслаждением слушала
хорошую передачу Борисом Ивановичем этого чудесного произведения. И вдруг я
почувствовала, что голос Бориса Ивановича как-то странно прерывается, он стал тяжело
дышать. Отбросив книгу, он вскочил в рост и быстро зашагал по комнате. Его волнение
передалось мне, наружно я окаменела, но машинально продолжала шить, т.е. втыкала
иголку куда попало. Вся эта сцена закончилась очень быстро. Карагодин остановился
передо мной и очень бледный, с горящими глазами проговорил, задыхаясь: «Я дышу так
всегда, когда волнуюсь, а волнуюсь я потому, что хочу сказать вам: я вас люблю и знаю, что безнадежно». Через минуту входная дверь захлопнулась за Борисом Ивановичем, и я
никогда в жизни больше его не видела.
У Карагодина была сестра, значительно его старше. Он рано лишился родителей, и эта
сестра воспитала его. Она приезжала к нему в Петербург, и он познакомил нас с ней.
Директор женской гимназии где-то на юге, она была на редкость для того времени
культурная, образованная женщина. К брату она относилась с чисто материнской
нежностью.
На другой день после описанного вечера Карагодин пришел на службу к Николаю
Арнольдовичу чтобы проститься с ним и передать мне привет. По его словам, он получил
телеграмму от сестры, серьезно заболевшей, и вечером того же дня уезжает к ней. В
Петербург Борис Иванович больше не вернулся, он перевелся на работу в город, где жила
его сестра.
Через год Николай Арнольдович как-то случайно узнал, что наш друг умер. Как и при
каких обстоятельствах – нам выяснить не удалось. В этот период я чувствовала себя
настолько физически плохо (у меня началось легочное заболевание), что как-то мало
реагировала на весь этот инцидент. Николай Арнольдович узнал о нем много позднее.
Несколько раз в жизни я перечитывала «Поединок» и всегда с некоторым содроганием
вспоминала при этом нашу маленькую гостиную, нас с Борисом Ивановичем около стола с
керосиновой лампой и всю бурную сцену, которая разразилась так для меня неожиданно.
В 1910 году Николай Арнольдович получил очень хорошую казенную квартиру в пять
комнат на углу Сергиевской ул. и Воскресенского проспекта, совсем близко от
Таврического сада. В квартире было оборудовано электрическое освещение, была и
ванная, квартира отапливалась казенными дровами. Все это, вместе с прибавкой
жалования и определением Наташи в институт, дало нам возможность вздохнуть свободно