так, а не иначе. Чехов говорит (как будто в «Дяде Ване»), что культура человека
заключается не в том, чтобы никогда не пролить чай на скатерть, а в том, чтобы не сделать
замечания, не заметить, если другой это сделает. Вот такую душевную деликатность по
отношению ко всякому маленькому или большому человеческому существу считала я
необходимой канвой для поведения культурного человека. Меньше я обращала внимания
на воспитание в детях внешних форм поведения. В 1916 году у детей была француженка
мль Мари. Это была типичная мещанка. Самое большое ее желание, как она мне говорила, было иметь котиковое пальто (manteau en loutre). Как-то она в моем присутствии сделала
замечание детям, что они плохо сидят за столом. Боясь ее мещанского влияния, я очень
деликатно дала ей понять, что ее задача – научить детей говорить по-французски, а все
остальное я беру на себя. На том же основании гнала я от себя мысль о немке-бонне.
Теперь я иногда думаю, что я была неправа, но, во-первых, какой толк в этих запоздалых
размышлениях, а, во-вторых, с тех пор прошло сорок лет, совершенно изменивших жизнь.
Главная моя ошибка, за которую я дорого заплатила в жизни, заключается в том, что я не
учла влияния няни на души моих детей. Няня, очень властная по характеру, пробовала
влиять на меня. Но это ей никогда не удавалось. Для меня все рекомендации ее
маленького, набитого мещанскими предрассудками умишка, да и все ее миросозерцание
было чуждо и нелепо. Слушая ее, я то смеялась в душе, то ее настойчивость меня
раздражала, и я от нее отмахивалась, как от назойливого комара. Ее заслуги перед моей
семьей были так велики, что я старалась видеть только их, закрывая глаза на ее, тогда еще
мелкие, интриги. Но вот настал момент, когда она встала между мной и детьми. Няня, сознательно отправившая своих двух детей на тот свет, как «незаконнорожденных»,
осмелилась критиковать меня как мать. Несмотря на все свои достоинства, как мало была
она похожа на пушкинскую Арину Родионовну. Как важно иметь хоть маленького
«царька» в голове!
Театры в то время были совершенно недоступны для людей среднего достатка. У нас
образовался небольшой кружок родных – Ливеровские, Бурцевы и мой двоюрдный брат
Всеволод Исидорович Борейша . Мы изредка собирались – мужья играли в винт, а мы, жены, делились впечателнеиями нашей небогатой внешними событиями жизни. Большая
душевная близость делала эти встречи желанными и интересными. Я помню, каким
радостным событием был театральный сюрприз, устроенный нам
Екатериной Исидоровной. В день именин своего мужа Николая Исидоровича, она взяла
ложу на «Вишневый сад» в исполнении Художественного театра и пригласила весь наш
родственный кружок. Я впервые наслаждалась превосходной игрой актеров этого театра.
40
Когда дети бывали больны, между мной и жизнью становилась стена. На больном ребенке
я концентрировала все свое внимание. Сразу отпадали все другие интересы. Как-то раз, во
время несерьезной болезни Нины, я сделала исключение и позволила себя уговорить
поехать на 25летие свадьбы наших знакомых. Уже выйдя из поезда я стала беспокоиться и
жалела, что поехала. Не досидев до конца обеда, мы уехали по моему настоянию, а по
дороге домой мое беспокойство стало расти с каждой минутой. Подъезжая к дому, я
держала извозчика за кушак и твердила одно слово: «скорее, скорее!». Мне казалось, что
случилось что-то ужасное. А дома была покойная тишина, Нина спала, температура упала.
Помня мое безрадостное детство, я всегда старалась отмечать дни рождения и именины
дочерей. В сочельник всегда зажигалась богато разукрашенная, большая елка. По
великолепию и количеству аттракционов дети особенно любили елку в Морском корпусе, куда мы попадали по приглашению тамошнего главврача А.В. Ливеровского.
Осенью 1911 года я отвезла Наташу в Екатерининский институт. Дело не обошлось без
слез. Няня, которая все рассматривала со своего маленького кондачка, была против всего
нового и еще больше расстраивала девочку. С тяжелым сердцем пошла я на другой день ее
навещать, накупив в утешение полные руки всяких сластей. «Если будет очень тосковать, возьму домой, как-нибудь проживем», – решили мы с Николаем Арнольдовичем. К моему
удивлению, ко мне вышла черноглазая, веселая девочка в институтской форме. Я даже
сразу не узнала свою дочку. Не ожидая моего вопроса, она с места в карьер объявила:
«Знаешь, мамочка, тут так весело, что совершенно некогда скучать». Она была веселого
характера, хохотушка, и большое собрание девочек одного с ней возраста ей понравилось.
Два раза в неделю были приемные дни. Мы никогда не пропускали случая повидать нашу
девочку и снабдить ее конфетами. В институте был установлен хороший обычай делиться
с подругами всем, что приносилось из дома. Поэтому маленькие порции не годились. Как
бы ни было дома плохо, сладкие вещи для Наташи покупались в первую очередь. Лето, двухнедельные рождественские каникулы и пасхальные каникулы наша Наташа проводила
дома. Горячие масленичные блины, тщательно упакованные, привозились ей в институт.
Лучшей ее подругой по институту была Вероника Мец, впоследствии жена
Бориса Александровича Струве , известного виолончелиста, а позднее профессора
Консерватории, скончавшегося в 1947 году.
Когда Оле минуло восемь лет, мы отдали ее в гимназию Таганцевой . По высокому уровню
хорошо подобранного учительского персонала и основательности знаний, даваемых
учащимся, эта гимназия считалась лучшей в Петербурге. В старшем классе этой гимназии
преподавателем западной литературы была моя двоюродная сестра, впоследствии
профессор Мария Исидоровна Ливеровская.
Удобна была для нас и территориальная близость гимназии. Серьезным препятствием
служила высокая оплата за учение – 150 рублей в год в первых трех классах и 200 рублей в
последующих. Плата в казенных учебных гимназиях была 60 руб. в год. Контингент
учащихся гимназии состоял из детей хорошо оплачиваемых на службе интеллигентов или
просто богатых культурных людей. Николай Арнольдович получал тогда зарплату
200 рублей в месяц и, чтобы оплатить годовое обучение Оли в четвертом классе,
приходилось отдавать месячный оклад. А когда через два года в ту же гимназию поступила
Нина, то мы за двух платили почти два месячных оклада. Кроме того, дети получали в
гимназии горячие завтраки, очень хорошие, но дорогие. Девиз «все для детей» был у нас
всегда решающим в вопросах их здоровья и образования. Кроме того неизменно шло
обучение детей музыке и двум иностранным языкам. Оля была очень способна к музыке, преподаватели говорили о Консерватории. Я никогда не забуду, как хорошо звучала в ее
исполнении «Лунная соната» Бетховена. Нина проявляла исключительную одаренность в
изучении языков. В детстве, до революции она свободно говорила на двух иностранных
языках. Английским она занималась после революции. Николай Арнольдович был
недоволен, что все, что он зарабатывал, я тратила на детей. Ему хотелось, чтобы я была
хорошо одета, имела хорошие вещи. «Посмотри кругом, – говорил он мне, – как у детей, когда они вырастают, мало развито чувство благодарности и как плохо они обычно
относятся к родителям». Такие речи я часто слышала и от других людей. У меня всегда
был один ответ: «Я своим детям дам все, что могу, и ничего не буду ждать в обмен».
Этот период вспоминается мне как один из самых светлых в моей жизни. Созданная мною
семья жила в атмосфере взаимного уважения и любви. Не помню, чтобы я когда-нибудь, рассердившись, повысила голос или произнесла бранное слово по отношению к детям или