общества, согласно соответствующей статьи устава, передана в Пушкинский музей.
Зимой 1923 года Николай Арнольдович, работавший в военном ведомстве, желая сделать
мне сюрприз, выписал мою мачеху по казенной литере в Ленинград. В день ее приезда я
была больна гриппом и лежала в постели. Передо мной явилась, предварительно взяв
ванну, маленькая, сухенькая, сгорбленная старушка. Трудно было в ней узнать мою всегда
такую моложавую, красивую, кокетливую мачеху. Главное меня поразило совершенно
изменившееся выражение лица. Было в ней что-то приниженное, жалкое. В жизни мне не
раз приходилось наблюдать, как потеря привилегированного положения сопровождается у
людей потерей чувства собственного достоинства. Так случилось и с бедной Еленой
Георгиевной. Прекращение выплаты пенсии поставило ее в самое тяжелое положение.
Она голодала и только последние два-три месяца немножко подкормилась, работая
нянькой у двух ребят.
Елена Георгиевна прожила с нами три года. Уже с первых дней совместной жизни мы
обнаружили ее новые качества. Нужно сказать, что в это время мы, благодаря добавочной
ночной работе Николая Арнольдовича в игорном доме на Владимирской, жили в хорошем
достатке. Мне в это время приходилось застревать на службе до позднего вечера, поэтому
дома обедали без меня. Мои хозяйственные функции постепенно отпадали. Мне всегда
нравилась широта нашей няни. Обед она, например, готовила так, что все были сыты –
если случится гость к обеду, и его всегда можно было накормить. Сытехонька была и
Елена Георгиевна. Через два-три месяца она вернулась в свои прежние обширные телеса.
С момента своего приезда мачеха заявила о своем желании помогать няне по хозяйству. Из
своего сильно обедневшего багажа она, в первую очередь, вынула передник с большими, глубокими карманами, и с первого же дня, неся, например, блюдо с жарким из столовой в
кухню, умудрялась положить котлету или картофелину в карман. Скоро карманы отпали, и
она стала тихонько уносить пакетик домашних вкусных изделий своей приятельнице.
Затем стал пустеть ящик под зеркальным шкафом, где у меня были сложены вещи, не
нужные для данного момента. Особенную пустоту ящика я ощутила мосле месячной
поездки в Железноводск. Вещичками она, очевидно, торговала на рынке. Никогда в жизни
я не упрекнула ее в некрасивых поступках, но сделала все, чтобы расстаться с ней. Я
устроила ее в очень хорошее общежитие для престарелых на Сергиевской ул., почти
напротив нашего дома. Тут она прожила два-три года в прекрасных условиях, деля
комнату с милой, интеллигентной старушкой. По воскресеньям она приходила к нам
обедать. С этих пор и до конца ее жизни я заботилась о ней и выплачивала ей
ежемесячную пенсию, хотя порой мне было это очень трудно.
Затем ее перевели в Петергофский дом инвалидов. Оттуда она приезжала ко мне гостить, каждый раз увозя с собой какую-нибудь незначительную мою вещь. В конце концов, мне
это надоело, я стала защищаться, и уходя запирать в ее присутствии шкафы на замок, говоря: «Приходится так делать, в городе участились случаи воровства». – «И хорошо
делаешь», – покорно отвечала она. Очевидно, она была больна клептоманией.
Поседние годы жизни она провела в очень тяжелых условиях. Ее, вместе с частью других
старух, перебросили на север и поместили в бывшем мужском монастыре, очень сыром и
мрачном. Там она умерла 78 лет от роду после очень тяжелых страданий от рака желудка.
Об ее смерти меня известили телеграммой, а через неделю я получила ее посмертное, очень трогательное письмо. В нем она горячо благодарила меня за постоянную заботу и
помощь. Заканчивала она уверением, что любила меня больше всех на свете. Как это ни
странно, я, всегда глубоко реагирующая на смерть близких, к ее кончине осталась
равнодушной.
В середине 1924 года появились первые тучи над комиссией ликбеза и, постепенно
сгущаясь, привели к полной смене всех ее работников. Но и сама организация работы
сменила свои формы, распределившись по районам. Получилось, что мне первой
пришлось покинуть порученное мне дело, которое, по общеизвестной оценке, так удачно
выполнялось нашими общими усилиями. Представители беспартийной интеллигенции,
ставшие во главе многих организаций в 1919 году, в 1924 году начали заменяться новыми
работниками, только что вступившими в партию.
58
Женщины по природе обладают большей интуицией, чем мужчины. Признавая положение
нашей комиссии непрочным, я предложила Гродницкому свой проект ее реорганизации. Я
считала, что возглавлять такой ответственнвй учаток строительства социализма должен
партиец, и надо просить зав. ОНО выделить нам члена партии на пост председателя
комиссии, а Гродницкому занять мое место – заместителя. Для себя я хотела только
продолжать вести прежнюю работу под любым наименованием. Это предложение я внесла
на узком собрании нашей комиссии. Секретарствовал недавно поступивший к нам новый
работник, партиец тов. Шимановский. Недовольный Гродницкий выдвинул свое
предложение – удалить из комиссии меня, заменив партийным работником. «Nil mirrari»
(ничему не удивляйся), – говорили римляне. Тов. Шимановский выразил на это, что
тов. Вейтбрехт нельзя устранять, посколько, по общему мнению ликвидаторов, она
является организатором и душой ликбеза. Вся эта дискуссия запротоколирована и
находится в архиве Губоно. De mortius nil nasi bene – (о мертвых ничего или хорошее).
Мне придется, отдавая должное благородному правилу римлян, слегка нарушить его.
Очень скоро после начала нашей совместной работы Гродницкий начал терзать меня
объяснениями в любви. Видя полную безнадежность своего, как мне казалось,
несуществующего чувства, он как-то сказал: «Пусть будет так, пока вы одна, но, если вы
кого-нибудь полюбите, то будете иметь врага в моем лице». Когда это случилось, он как
будто примирился. Вражеские действия против меня начались, по моему мнению, скорее
под влиянием желания сохранить свое служебное положение и деловой ревности. Я вся
целиком принадлежала своей работе и поэтому пользовалась популярностью и любовью
среди работников ликбеза. А Гродницкий был очень перегружен другой работой, так как
имел еще две ответственные должности кроме того, что был председателем Губграмчека.
Помню, как на нашем вечере спайки работников ликбеза один из преподавателей
провозгласил тост: «за всеми любимую и уважаемую Евгению Алексеевну – друга
ликбеза!». Гродницкий резко оборвал его, сказав: «У вас, тов. Пархоменко, большое сердце
и маленькая голова». Это грубое замечание произвело тяжелое впечатление на всех
присутствующих.
В это время у меня появился враг в лице инструктора ликбеза Володарского района, члена
партии Мишуриной. Она писала на меня доносы, очевидно, метя на мое место. Главное
обвинение заключалось в том, что я зажимаю молодежь. Подавляющее большинство
учителей были студенты Внешкольного института. Объясняется это тем, что председатель
комиссии Е.Я. Голант был заведующим учебной частью этого института. Подбор
учительского персонала был всецело в руках методической комиссии. Мои же функции
были организационного порядка, хотя, само собой разумеется, я была тесно связана и с
методической работой. Между прочим, из Володарского района в то же время поступил к
нам в комиссию протокол заседания, в котором давалась уничтожающая характеристика
деятельности Мишуриной с просьбой снять ее с должности инструктора ликбеза.
Заведующий внешкольным подотделом Губоно тов. Лисовский с улыбкой приносил мне ее
доносы. Он явно хотел показать мне, что совершенно с ними не считается.