Она почему-то помощь от него всего принимать боится. Она почему-то помощь от него воспринимает, как упрек, как попытку ее поучать.
У нее помада стойкая, из контура не вылезает, по его губам не мажется, когда он от нее отстраняется, пальцами все еще в копне ее волос.
— Я проверила информацию по поводу рейдов и патрулирования сегодня ночью, — выдыхает она куда-то ему в подбородок, глазами его глаза находит. — На цокольном этаже никого не будет с трех до четыре утра. Я соскучилась.
По взгляду его понимает, что он все равно все еще думает по поводу Себастьяна, что все ее слова никакого действия на него не имеют. И Алек кивает, губами касается ее щеки; он может пообещать ей прийти, он может пообещать быть рядом всякий раз, когда она нуждается в нем. Пообещать того, что он перестанет за нее беспокоиться и относиться иначе к непонятным личностям, появляющимся из неоткуда, он не может. Более того — не станет.
Она тихо говорит:
— Параноик, — и уходит, оставляя его наедине с самим собой, с целой кучей мыслей, которые он разбирает по полкам и упорядочивает.
Параноик, разумеется, он просто параноик. Себастьян ей ничего не сделает, Себастьян дольше трех секунд на ногах не устоит и во время тренировки, не говоря уже о настоящей драке. У них подготовка разная, она его во многом превосходит.
И Себастьян ничего не делает.
Ровно до тех пор, пока Изабель не приходит в себя после оглушающего удара по голове, пока Изабель не находит остывающее тело Макса и не орет до сорванной глотки от беспомощности, когда не может привести младшего брата в себя. Орет до тех пор, пока Джейс не оттаскивает ее силой от тела Макса, пока Джейс сам не начинает на нее орать, чтобы она успокоилась. У него на дне глаз страх за нее неподдельный; ей хочется криво улыбнуться и сказать, что она просто спятит сейчас, что это ее вина. И когда она подрывается снова к Максу, Джейс сжимает ее плечи едва ли не до синяков, встряхивая, ее трясет. Трясет-трясет-трясет-отбивает. И Изабель не помнит, сколько времени проходит до тех пор, пока их не находит Алек.
Она помнит только, как тот надавливает парабатаю на руку, заставляя выпустить ее из цепкой хватки без слов. Она помнит только, как цепляется за его шею, носом куда-то под челюсть упирается, как захлебывается в рыданиях, пока он прижимает ее к себе, холодеющим ужасом где-то под кожей прошибаемый от вида трупа собственного брата.
А она тихо захлебывается в сбивчивом:
— Ты прав. Ангел, ты был прав. Я хочу его убить. Я хочу убить его, Алек.
========== 26 ==========
Алеку почти два года, когда мама возвращается домой с крошечным свертком. И он смотрит внимательно, пока отец, положив ладонь ему на плечо, объясняет ему, что это — его младшая сестра, что теперь он должен быть взрослым и ответственным, теперь он будет за ней приглядывать. Мама улыбается, отец улыбается, а Алек совершенно не понимает, что значит «быть ответственным» или «отвечать за кого-то». Он держится обеими ладонями за вертикальные перекладины детской кроватки и смотрит на этого «ребенка», не понимая, как она вообще вырастет, почему она вообще такая маленькая.
А когда ночами она плачет, он просыпается в кровати и лежит, смотря в темноту, не решаясь выйти из комнаты и посмотреть, что происходит. Потому что Алек боится темноты, потому что в темноте живут пауки, и чудища, и столько всего страшного. А она все плачет и плачет в комнате родителей, которые точно ходят, которые говорят в голос. И все равно он выглядывает из-за двери, знает, что если мама увидит, что он не спит, то обязательно станет ругать. Девочка кричит громко, заходится в рыданиях, мама укачивает ее, прижимая к себе. Мама говорит: «Иззи, успокойся, все хорошо, мамочка рядом». В два года Алек не понимает, почему она плачет. В два года он дико ревнует маму к этой непонятной девчонке. Почему-то хочет, чтобы та перестала плакать.
И когда отец говорит, что нужно ложиться спать в обед, Алек спорит, смотрит упрямо и говорит, что будет сидеть рядом с сестрой — слово новое, он его значение не до конца понимает, но знает, что именно это слово связывает его с этой девочкой — и будет сидеть рядом с ней, пока она не перестанет плакать.
Алеку четыре, когда отец постоянно возится с Изабель, а та бегает по всей комнате, переворачивая все вверх дном. И он ставит ей подножку специально, потому что она его раздражает. Потому что он не хочет, чтобы она вообще была, потому что родители постоянно говорят ему, что она младшая, что он должен-должен-должен. А Алек еще не до конца понимает, что значит это «должен». И Изабель рыдает взахлеб, трет пальцами глаза и держится за поцарапанные коленки, а он только стоит и смотрит. Смотрит, как она размазывает слезы по лицу. Совершенно не понимает, почему она тянет к нему руки и ноет протяжное «Алек, Алек, больно, пожалей». И его раздражают ее слезы, и он все равно садится рядом с ней на пол и обнимает. Не говорит родителям, что это он сделал, когда они приходят, услышав ее громкий плач.
Он переворачивает на нее кашу, чтобы она рыдала из-за испачканного платья, которое она так любит. И папа говорит, что купит ей новое, что у его принцессы столько красивых платьев, нет ничего страшного. А его ругают, его лишают любимого деревянного лука. Алек кричит, что это нечестно. Алек кричит, что ненавидит эту девчонку, что это он — их сын, что это его они должны любить, а не ее. У Изабель глаза полные слез, она обнимает его, а он отпихивает ее в сторону и говорит, что лучше бы он сбежал из дома.
И мама успокаивает его, говорит, что так нельзя. Только он ее не слушает, упрямо мелками по бумаге выводит каракули. Он не хочет, чтобы она была его сестрой. Что бы ни значило это слово — он не хочет. А мама обнимает его, целует в макушку и говорит, что он еще поймет, как она важна, когда вырастет. Что он старше, и сильнее, и мальчик, и он взрослый, а ей нужна его помощь, она без него не справится.
Алеку еще нет девяти, когда ее кто-то толкает из мальчишек. Когда ее практически кидают на землю, как игрушечную. И он бежит к ней через всю площадку, он кричит, чтобы к ней никто не подходил, чтобы никто не смел ее трогать. И когда слышит насмешки, что она всего лишь девчонка, что у нее волосы растрепанные и ей нельзя с ними играть, что ее побьют, если она снова к ним полезет, — он бьет задиру, не думая. Отец всегда говорит, что надо говорить, что кулаками ничего не решить. А Алек бьет, потому что его раздирает от злости. Потому что он никому не позволит ее бить, толкать или обижать. И останавливается только тогда, когда его оттаскивает кто-то из взрослых, буквально оттаскивают, потому что он сидит на мальчишке сверху и бьет того по лицу. Изабель кричит, что Алек не виноват, что Алек за нее заступался. Но ее никто не слушает, его все равно наказывают. Оставляют одного в пустой комнате на пару часов, чтобы он думал над своим поведением.
Ей приходится применить всю свою сноровку семилетней девочки, чтобы прокрасться к нему. И у него на руке кровь, когда она обнимает его и говорит, что он герой. Что ничего он не плохой и не задиристый, как говорят взрослые. Когда он обнимает ее в ответ, то думает, что она, конечно, еще как раздражает, но он не даст ее обижать.
Алеку девять, когда он впервые ломает руку. И боль невыносимая, и он не может терпеть, он захлебывается слезами и держится за болящую руку, лежа на коленях у сестры. А Изабель сама готова разрыдаться, Изабель обеими руками за него цепляется, прижимает к себе. И пытается звучать как мама, когда гладит его по голове и говорит, что взрослые скоро придут, что надо немножко потерпеть, что он может сжать ее пальцы так же сильно, как ему больно.
И выпускать его не хочет, когда приходят взрослые. Когда Ходж терпеливо объясняет ей, что они помогут Алеку только в том случае, если она его отпустит. Алек потом позволяет ей рисовать фломастерами на гипсе и обещает испортить ее любимую юбку, если она хоть кому-то расскажет, что он плакал. А она показывает ему ссадины на коленках и говорит, что они смешной формы. И спрашивает, почему у нее нет такого же шрама, как у него на правом колене.