Только улыбается она как-то — жестоко — не так и смотрит пристально.
— Отпусти войну, Алек.
Ему кажется, что просто послышалось, но она и в самом деле добавляет тихо:
— Попробуй закрывать глаза и представлять на его месте меня, милый.
Он понимает, что не послышалось, когда дверь закрывает, когда уже в своей комнате оказывается. И там темно, и нет света. А Алек думает лишь то, что они сдохнуть тогда должны были. На самом деле сдохнуть утром. Это все решило бы. Сдохнуть — и все; он бы не вспоминал о ней каждый раз, когда закрывал глаза, когда наступала ночь, когда просто засыпал.
Всего лишь какой-то особый вид посттравматического синдрома — совсем не он — войну отпустить он не может. Притворство никогда не было сильной стороной.
========== 31 ==========
— Надеюсь, ты не откажешься от своей любви. Как твой брат.
Изабель улыбку натянуть не может, уголками губ нервно дергает.
«Если бы ты только знала, о чем говоришь, ты бы не просила этого».
Каленым железом сама бы выжгла, прижгла и кожу, и мясо под ней, и кости, и саму суть, лишь вытравить эту тягу, от которой нигде не спрятаться. Мариза обнимает дочь, а Изабель скулить хочется. Выть от боли и невозможности даже вслух произнести, что ее всю выламывает. Что мать совершенно неправа; ее брат как раз и отказался, это она все не может. Ее тянет в сторону его спальни, его кабинета. Туда, где еще пахнет им, где все напоминает о том, что когда-то его выкручивало от осознания того, что у них нет будущего. А теперь он отсутствующим взглядом мимо нее смотрит, изредка говоря, что у них с Магнусом проблемы, но он справится.
А она задыхается.
Вместо обещания матери только несколько раз кивает головой, пытается улыбнуться еще раз. И это у Маризы едва проступают слезы на глазах, а у Изабель макияж слишком идеальный, чтобы плакать. Но рыдать хочется именно ей. Взахлеб.
Даже если бы и отказалась, то, наверное, нажралась бы как следует в каком-то баре, а утром проснулась в его кровати. С влажными еще волосами, в его футболке и с бутылкой воды на тумбочке. И за эту чертову правильность хочется ненавидеть его; да только она не может. Ни отказаться от этого, ни начать его ненавидеть.
Изабель не ощущает себя дурой, когда в третьем часу ночи стучит в закрытую дверь, стучит в пустую комнату, с горечью ловит себя на том, что у Алека вообще-то есть парень, у Алека вообще-то серьезные отношения и он, наверное, сегодня с Магнусом в лофте. Изабель не ощущает себя наивной идиоткой, снимая туфли на своих здоровенных каблуках (от которых ноги болят до одури), садясь на пол у двери в его комнату. Кажется, вот теперь она и правда готова переступить через свою гордость, признаться, что скучает по нему и всему, что было. Кажется, вот теперь она на грани.
Только его нет, никто не услышит, если она сейчас начнет выплескивать собственные мысли, выговариваться и наконец признавать то, что так боялась произнести вслух.
Он бы спросил, поговорила ли она с мамой. Призналась ли в своей зависимости. И она бы, пожалуй, даже отвечала на эти его простые вопросы. А потом все равно сорвалась бы; вцепилась бы в него руками, пальцами, не отпустила. Просто не отпустила. Состояние, когда уже неважно, что бы он на это сказал. За последнее время Изабель Лайтвуд слишком сильно помотало и потрепало.
В сон проваливается, пожалуй, ближе к утру. Всего на пару часов. Только Алек не возвращается, Алека все нет, а у Изабель мышцы от усталости ломит. Узкое платье содрать с себя хочется вместе с кожей. Она поднимается на ноги, в ладони сжимает туфель, спустя пару шагов вспоминает, что второй остался валяться на полу. У самой. Чертовой. Двери. Она не гребанная Золушка, ей не положен красивый хэппи-энд. Изабель подбирает второй туфель, каменный пол холодит ноги и пачкает капроновые колготки.
Дверь в ее комнату закрывается тихо, язычок почти не щелкает.
Пожалуй, отказаться — это где-то на грани самого-самого легкого и неимоверно трудно-неподъемного.
Сидя задницей на кафеле ванной, почти не чувствуя горячую воду, смывающую косметику с лица, пот и усталость с тела, лак с волос, она не слышит несколько пришедших на телефон сообщений. Потом, спустя часов семь найдет пресловутое «Из, как отреагировала мама?» — и еще несколько дней будет избегать его.
Наверное, надо несколько шотов текилы или окончательно разбитые другими чувства, чтобы ей снова хватило смелости признаться, что ничего она не забыла и не сможет забыть.
========== 32 ==========
Мотор старый, это давно было понятно по звукам, которые издает машина. Вот это тарахтение, словно бы булькание; исправность мотора не играет принципиально важной роли, хотя и не хотелось бы, чтобы мотор вдруг заглох и отказал полностью. От сна в машине мышцы затекают, и это уже не новость, но Изабель все равно отказывается даже перебираться на заднее сидение. Там ведь объективно удобнее. Чуть больше места, все равно не так много, как могло бы быть.
По правде говоря, она вообще не помнит, давно ли он умеет водить.
Алек будит ее на заправке; за окном темно, а звук мотора почему-то не слышен. И первая мысль: заглохла. Изабель головой чуть ведет в сторону сонно, ежится как будто от холода и взглядом прикипает к стеклу.
— Может, сходишь в туалет? Знаю, место паршивое, но лучше в ближайшее время точно ничего не подвернется.
Она только шумно вдыхает, голову в его сторону поворачивает и отзывается коротким «не хочу», улыбается тонкой, какой-то осторожной улыбкой, пальцами находит его ладонь.
— Тебе без Джейса все равно нельзя. Да и вся эта затея — глупая. Я снова втянула тебя в свою авантюру, как в детстве, а ты поддался.
Он целует ее в макушку, на коленки ей кладет что-то похожее на сэндвич, если судить по упаковке, бутылку с соком; но в спор с ней не вступает. Разговор, может, так и не был закончен в прошлый раз, но развивать тему Алек не собирается. Она пальцами его ладонь сжимает чуть крепче, пытается поймать его взгляд, чтобы продолжить настаивать на своем, чтобы продолжить убеждать его, что все это зря, что если он хотел дать ей эту надежду на будущее, то уже дал, она благодарна, она правда ему признательна, но пора перестать и вернуться уже в реальность.
— Пальцы совсем ледяные, — единственный ответ, который ей удается услышать от него.
По взгляду его видит, что он снова сейчас скажет, что ей бы перебраться на заднее сидение, ей бы обратно заснуть; ошибается. Ошибается, потому что Алек большим пальцем гладит тыльную сторону ее ладони, а потом руку из ее хватки выворачивает, заводит машину и выждав некоторое время включает обогреватель. Молчит; молчит и не хочет впадать даже мысленно в рассуждения, почему сейчас здравым смыслом выступает именно она, а он ее так упорно не слушает.
Не хочет слушать.
Эти аргументы настолько рациональные, настолько правильные и верные, что они его будто отравляют.
Как будто кто-то кислотой из пипетки капает.
Алек глаза прикрывает всего на секунду, затылком прижавшись к креслу. Потом слышит шуршание бумаги. И когда открывает глаза, находит, что Изабель успела уже развернуть его сэндвич — не свой (почему ты такая дура; почему ты вечно больше о нем, чем о себе?) — и протягивает.
— От голода убежать не получится, — у нее выходит это с такой привычно-заботливой улыбкой, с этой извечной теплотой, что он невольно улыбается.
Алек от голода не бегает; от себя тоже нет. Ему просто этой мнимой фикции уже не хватает, его от ворованного времени тошнит.
Он говорит:
— Ешь.
Добавляет, открывая дверь:
— Я лучше покурю.
Изабель не дергается, когда дверь хлопает. Все так же, несколько тупо и отстраненно, продолжает держать в руках завернутый в коричневую, будто кем-то уже мятую бумагу сэндвич. Смотрит, как он отходит от машины, идет в сторону от заправки, а там дальше освещения уже нет. Только небольшой огонек — от зажигалки, иначе и быть не может, — и снова кромешная темнота.