Он возвращается весь пропахший сигаретным дымом; причем, запах выходит настолько сильным, что она морщится, как будто не привыкла к его сигаретам. Как будто не выучила этот запах давно, не научилась раскладывать на составляющие и скучать по нему; как будто не таскает порой у него сигареты, прекрасно зная, что он ведь заметит, что от нее пахнет, с губ этот вкус слижет, но все равно промолчит. Изабель откусывает немного хлеба с салатом и сыром, следит внимательным взглядом за братом.
— Согрелась?
У него голос стабильно-спокойный, с какими-то не теми нотками. С плохо скрытым нервным напряжением. Руку ей на колено, чуть выше, кладет привычно, едва поглаживает и взглядом упирается куда-то вперед. Он выруливает с заправки, возвращая машину обратно на автостраду, а она все так же пристально на него смотрит, медленно пережевывая.
— Ты же знаешь, что мне ничем не обязан. И я не возненавижу тебя, если мы вернемся. Прошла всего пара дней, чисто технически нам даже ничего не предъявят…
— Мне надоело, — он произносит на пару тонов громче, перебивая ее, тут же понижая голос до привычной нормы, на пару секунд скашивая взгляд в ее сторону, — что все происходит вот так. Я больше не могу каждый раз нервно оглядываться, каждый раз понижать голос. Ждать, когда же родители решат зайти в комнату, где мы с тобой трахаемся. Или кто-то из друзей или знакомых застанет нас спящими рядом после очередного тяжелого дня. Что кто-то просто поймет, почему я не отхожу от тебя ночами, когда ты в очередной раз тяжелораненая лежишь на больничной койке.
Замолкает внезапно, как будто просто кончился воздух, как будто где-то в середине текста здоровая дыра-пауза.
Изабель по плечу его гладит ободряюще. Жалеет, что не может подлезть к нему под руку, прижаться к боку и просто каким-то образом перетянуть все на себя. Сама ведь такая же. Сама ведь отговорить его пытается лишь потому, что страшно.
Она ногтями по его плечу скребет, а потом убирает руку; тупо в стекло, в окно пялится. В темноту, что периодически сменяется полосками света от фонарей, от здоровых фонарных столбов.
Они ведь есть друг у друга, страшно не должно быть вообще.
От слова «совсем».
И непроизвольно вырывается:
— Знаешь, я ведь часто представляла, что было бы, если бы ты не был моим братом. Перед сном или когда слишком сильно задумывалась… Так глупо, — смешок давит куда-то почти прямо в стекло. — Ничего бы не было без этой общей крови. Мы бы ни в одной другой реальности с тобой не были бы вместе; вот ведь в чем жестокая ирония.
На последних словах голос все тише, она пальцами по стеклу ведет, а потом поворачивается к нему лицом, уголками губ как-то нервно дергает. Улыбается все же искренне.
— Это вроде как второй шанс. Только я не имела права у тебя о нем просить.
— Успокойся, Из, — отзывается Алек привычно-коротко, ладонь кладет ей на коленку, на несколько секунд взгляд на нее переводит, потом снова на дорогу.
Они никогда не соглашаются друг с другом; и сейчас бы он мог начать с ней спорить. И они бы снова не пришли к консенсусу.
Потому что все уже решено, все было решено в тот момент, когда все самое важное из шкафа попало в рюкзак в пятом часу утра и они оба просто ушли, никому не сказав ни слова. И теперь Изабель может сколько угодно повторять одно и то же «тебе без Джейса нельзя»; он знает, прекрасно это знает. Лучше нее даже, в конце концов это его парабатай, это он связан по руками и ногам, и даже мыслями. Только в голове все равно бессознательное «мне без тебя нельзя»; а от этого не спрятаться.
========== 33 ==========
Снег падает медленно, а ветра нет совсем. И это даже странно, что в Нью-Йорке наконец идет снег, а не стоит ужасная слякоть — глобальное потепление, назвать можно как угодно, но снег в Новый год — это уже достижение.
Алек курит на балконе, не спускаясь и не выходя из здания. Слишком много народу внизу, а там и пару шагов сделать не успеет, как наткнется на мать. И у него нет оправданий, почему он не со всеми. На ходу врать и придумывать никогда не было его сильной стороной; да и подарки он все равно уже все купил, запаковал несколько криво и ближе к часу ночи спустится в зал, чтобы их отдать. Но отмечать — это, наверное, никогда его не было. Отмечать, наряжать — все вот это вот. Это по части Изабель. Он уверен, что она сейчас маневрирует между столами, подправляет криво расставленные подарки, медленно потягивая шампанское из бокала и оправдывает перед родителями его отсутствие.
В детстве все было иначе; не проще, но тогда он хотя бы не избегал всех этих сборищ. И не думал о том, что совершенно не умеет делать подарки.
Праздники, кажется, несколько лет подряд были абсолютно идентичными. По крайней мере, Алек четко помнит эту синюю пижаму сестры с бежевыми плюшевыми мишками. И носки, которые ей были большие — откуда у них вообще были те вязанные носки с оленями? — но она все равно их не снимала. Изабель, в обнимку со своей любимой плюшевой зеленой змеей (ему временами казалось, что она пытается задушить ту, а не обнимать), читает одну и ту же книжку. Сборник рождественских историй или что-то вроде того. Единственная книжка, с которой она буквально спала в обнимку, как только наступала зима.
Он помнит: она читала одно и то же по кругу, пока глаза не слипались, пока она не засыпала буквально на этой книжке со своей змеей. И тогда это казалось ужасно глупым. Тогда он мог подарить ей любую мелочь, она стискивала его в объятиях и кричала чуть ли не в самое ухо:
— Папочка, смотри, что мне Алек принес!
И неважно, что это были всего лишь конфеты или какой-нибудь плюшевый зверек — он не один свой подарок ей отдал, а мама всегда делала серьезный вид и не выдавала (знай Мариза все до конца, не радовалась бы тогда этим мелочам), — у нее всегда горели глаза, она всегда радовалась так сильно, что все другие коробки и упаковочная бумага казались забытыми.
И ту книжку он как-то прочитал. Всего раз, но Алек всегда читал быстро и много, лишь намного позже начал перечитывать своего любимого Шекспира. И того раза стало достаточно, чтобы понять, что его сестра слишком сильно любит эти истории, в которых принцы всегда спасают принцесс. В десять лет это казалось полнейшей глупостью; позже — осознанием того, что в ее сказке для него роль не прописана. Зато спустя пару лет у Изабель все же появился свой принц. Все как надо: с золотистой шевелюрой, самоуверенной улыбкой и лучший в своем роде. И пускай всего на одно Рождество, но Джейс был ее героем, плюшевая змейка осталась валяться под елкой, пока они вдвоем носились по всему Институту, а Алек сидел со стопкой книг в углу и на все вопросы родителей лишь отвечал нечто вроде:
— Нет, спасибо. Не хочу садиться за стол с разбитым носом, потому что поскользнулся на мишуре.
[Ахилесс и его золото; Геракл с кучей талантов; выносливый Человек-паук и сильный Бэтмен.
и очевидно точно, что я не в этом списке.]
Даже сейчас это все максимально глупо и смешно. Но суть та же — пока все готовятся отмечать, Алек докуривает третью сигарету подряд, пепел стряхивая себе под ноги.
Изабель всегда была особенной. И ей нужен был кто-то такой же особенный, а Алек под это определение никогда не попадал.
Зато позже он понял, что все поменялось совсем не с появлением Джейса. Они просто все выросли, изменились. Хотя бы потому, что те носки с оленями давно были ей как раз, но Изабель перестала их носить. Да и про плюшевую игрушку забыла. Вместо нее она стала носить украшения и на руке подаренный отцом кнут.
Она совсем не была из тех девчонок в беде, которых надо спасать. Да и в принцах не нуждалась, лет с четырнадцати вроде, или с пятнадцати, стук каблуков по паркету каждые праздники оповещал о том, что она торопится, что-то подправляя и переставляя, чтобы к Рождеству или Новому году все было идеально. Пускай в принцах она уже не нуждалась, но это никак не изменяло того факта, что Изабель была особенной.
Алек уж точно не видел себя в списке особенных. (Да и, честно говоря, тогда она была всего лишь надоедливой младшей сестрой.)