Ложь:
Это ничего не значит.
Правда:
У нее земля из-под ног уходить начинает, а губы жжет каленым железом, хотя уже больше получаса прошло. У него, оказывается, вкус такой необходимый, а ненавистный привкус дыма горчит на ее языке. И это до дикости глупо, но ей хочется стащить у него сигареты. Просто для того, чтобы снова ощутить его на вкус.
Ложь:
Дело в нехватке регулярного секса.
Правда:
В мыслях, в собственной гребанной голове, на подкорке блядского сознания он хочет только ее. Сверху, снизу, сзади, полностью раздетой или с чуть задранным платьем — без разницы как; лишь бы это была она, а не кто-то другой. Без исключений и поправок. Зато с осознанием того, что дрочки на собственное воображение просто недостаточно.
Ложь:
Она не сравнивает его ни с кем.
Правда:
Его руки лежат до дикости правильно, до сумасшествия верно. Он целует именно так, как надо. Сжимает, засосами метит, порывисто в себя вжимает и тот самый — нужный ей — темп находит. Перед самой собой признаться стыдно, что ей так ни с кем не было, кажется. Что все те, которых она не считает давно, с ним и рядом не встанут. Он выше них на пару строчек, на пару десятков строчек. И суть совсем не в том, что ей хочется выстанывать его имя, растягивая, доводя до исступления. Открытый, почти щенячий взгляд и поцелуй в щеку с явно выраженной заботой стоят куда больше.
Ложь:
Отказаться от этого просто.
Правда:
Кошмары сознание на части раздирают; повторять, что ее «всего лишь ранили» на рейде — провальная идея изначально. Он вслушивается в ее дыхание. Поверхностное, легкое, без резких свистов. Он за нее убьет; он за нее собственным животом на нож и до рукояти самой. Лишь бы дышала, лишь бы с утра проснулась и пальцами его пальцы уверенно сжала, без слов, без объяснений и каких-либо оправданий.
Ложь:
Грань между родственным и тем-самым-за-гранью все еще четко видна.
Правда:
Давать названия и определения нет никаких сил уже; Изабель целует его в щеку сонного, улыбается непроизвольно в ответ на все недовольные ворчания Алека. Это слишком опасно — растворяться в другом без права на восстановление. Себя потом не найти. Но когда он сгребает ее в объятия, а она может просто уткнуться носом ему в грудь, закрыть глаза и сделать пару вдохов-выдохов, все снова правильно. Все снова правильно из-за тихого «люблю тебя, Из» и почти беззвучного «и я тебя» в ответ.
========== 36 ==========
i.
Джейс непроизвольно улыбается, когда детские пальцы сжимают его указательный в кулаке. Джейс непроизвольно каким-то светом, каким-то безумным теплом пропитывается.
— Эй, парень, — тихо, чтобы не пугать едва проснувшегося ребенка, чтобы просто сохранить всю эту атмосферу: — я никому тебя в обиду не дам. И мама тебя любит. Я в этом уверен.
У «парня» взгляд осознанный, любопытный. А Джейс порой понять не может, почему тот почти не плачет. Почему тихо и спокойно ждет, когда его покормят, когда поменяют памперс. Лицо гримасой боли исказиться может, а плач все равно беззвучным выходит.
Джейс повторяет:
— Мама тебя очень сильно любит, — и тянет ребенка на руки, в лоб целует и ладонью по памперсу ведет, чтобы проверить, что могло разбудить того после минут пятнадцати сна. Точно не полный подгузник.
Надевает на того небольшую хлопковую шапочку и снова натыкается на внимательный взгляд светло-карих. И выдыхает как-то слишком надсадно.
О своем решении с шапкой не жалеет, когда находит Изабель, сидящей на балконе, с пачкой сигарет в одной руке, а пальцы другой заметно подрагивают, когда она отводит руку в сторону от лица, дым выпуская. Джейс прижимает к себе ребенка осторожно, в паре метров от нее останавливается.
— Иззи.
Бесполезно.
— Иззи, тебе нельзя.
Никакого эффекта.
— Из, он…
— Не называй меня так, Вэйланд, — у нее голос чуть хриплый, тон однотонно-раздражительный. — Просто не смей звучать как он.
И она не поворачивается к нему даже, она все так же продолжает курить. А Джейсу и не надо взглядом искать название на пачке, он и без того прекрасно знает, что именно за сигареты у нее в руках. Те самые. Те самые, не иначе.
Выдох.
Пауза.
— Покормишь?
Видит, как она губу закусывает. Как сигарету о край стеклянной банки, что вместо пепельницы, тушит. И куда-то себе под ноги смотрит, все так же продолжает сидеть на пороге балкона.
— Я не могу, Джейси. Совсем не могу. Он так на меня смотрит… Он слишком похож, я просто не могу.
Изабель совершенно не дергается, когда чувствует прикосновение ладони к плечу. Глаза зажмуривает и мотает головой отрицательно. Каждый раз через уговоры, каждый раз почти пыткой. И она совершенно понять не может, почему Джейс на нее орет матом, срывая голос, когда она говорит, что будет молоко сцеживать в бутылку — это одно и то же ведь.
Лишь чувствует, что он по плечу ее гладит. И хочется проклинать его за то идиотское решение жить с ней, не бросать ее ни при каких условиях, быть с ребенком. С ребенком, который никакого отношения не имеет к Джейсу, с ребенком, на которого она слишком остро реагирует. Потому что это ненормально, что ночами она беззвучно рыдает, слишком сильно прижимая сына к груди, а на утро снова не может даже смотреть на него.
Джейс не хочет играть грязно.
Джейс не хочет давить туда, куда нельзя.
И все равно говорит:
— Подумай, что бы сказал он, узнав, как ты ведешь себя с вашим сыном. С его сыном.
И Изабель разворачивается резко, хочет ударить, не раздумывая, просто ударить, подорвавшись с места, сломать сводному брату пару костей. Почти сразу же взглядом натыкается на ребенка в его руках.
— Его больше нет, Джейс, — шипит она, почти вырывая у него из рук ребенка. — Его больше нет, слышишь? Я одна, он бросил меня.
— Умер, Иззи. Называй вещи своими именами.
А она чувствует, как слезы из глаз снова течь начинают, как только доходит до гостиной, усаживается на диван. И ощущает прикосновение детской щеки и ладони к собственной груди. У нее эти слезы на губы падают, когда она наклоняется, когда сына целует, у нее эти слезы на его ползунки и шапку. Она ненавидит себя, она не может просто, кажется, этой болью не наполняться. Носом жмется к ребенку и не говорит даже, сипит почти.
— Папа тебя ждал, солнышко. Папа так сильно тебя ждал.
ii.
— Джейс, ты же не мой папа, правда?
Макс понять не может, почему тот вдруг хмурится, меняется в лице абсолютно. И кивает в сторону тарелки.
— При матери не вздумай такое спрашивать, ладно? Мы же оба не хотим, чтобы она весь день провела в ванной со слезами на глазах.
Он кивает несколько раз, давая понять, что все прекрасно усвоил. Яичницу доедает буквально за минуты полторы.
Уже в машине, косясь на племянника в зеркало заднего вида, Джейс спрашивает:
— Тебя в школе дразнили, да?
И видит слишком уж знакомое выражение лица, когда Макс взгляд опускает куда-то в пол, почти абстрагируясь от происходящего, делая вид, что не слышал вопроса. Закрывается в себе и переживает все внутри. Делает все точно так же, как и его отец, которого не видел ни разу даже. Джейс ладонями по рулю бьет, останавливая машину, и разворачивается лицом.
— Какая разница, что говорит кучка придурков, парень? Макс, ты меня слышишь? Всегда найдется сборище идиотов, которые будут нести какую-то чушь, чтобы сделать тебе больно, потому что кто-то сделал больно им.
Слышит тихое, сквозь шмыганье носом.
— Меня безотцовщиной назвали. Сказали, что я из пробирки.
Джейс матерится себе под нос. И Макс носом шмыгает, заставляет себя перестать рыдать. Джейс не знал его отца, когда тому было семь, но готов поспорить, что тот вел себя ровно так же. Он выворачивает руль, полностью меняя направление машины.