Имя вырывается почти рычащим каким-то звуком; а у нее в имени ни одного звука ведь, который прорычать можно было бы. Только все это никак на нее не действует: ни пальцы, сжимающие ее запястье, ни взгляд раздражительно-злой, ни ощущение чужого дыхания где-то слишком близко.
Алеку хочется встряхнуть ее. Хочется наорать. Разнести стоящее на ее столе; лишь бы выбить из нее эмоции. Эмоцию. Любую, совершенно любую. Но он, кажется, поймать не успел вовремя. Удержать у самого края пропасти.
У нее то ли полу-усмешка себе под нос, то ли выдох несколько нервный.
— Вот мы и дожили до того дня, — у нее будто слова замедленные какие-то. И когда она руку выворачивает из его пальцев, он выпускает. Даже удержать ее не пытается. Изабель стол собственный обходит медленно. — Даже ты меня больше не хочешь.
— Изабель.
На этот раз тише. На этот раз спокойнее. И Алек шаг в ее сторону делает, но она тормозит его, поднимая ладонь.
И вот теперь Алек видит.
Теперь он видит слишком многое.
И сколы, и царапины, и совершенно выломанное естество; у нее разве слез на глазах не хватает. Потому что она кажется абсолютно открытой вдруг. Обнаженнее, чем без одежды. Ближе, чем под ним.
Бесконечно уязвимой и хрупкой.
— Просто скажи мне, что это на тебя так влияет твоя терапия, — просит он тихо. Не решается больше приближаться к ней, вторгаться в личное пространство. — Избавиться от зависимости непросто, но ты справляешься.
Слова о том, что она сильная, что сильнее, чем может только представить, где-то на самом кончике языка, когда она перебивает. Когда руки на стол ставит, сама чуть вперед наклоняется; и срывается в пропасть в очередной раз, кажется.
Полубезумно как-то шепчет:
— Ангел, у тебя же весь мир впереди. Как я могла и правда поверить, что ты от него ради меня откажешься?
Ее выкручивает; выламывает и вытрясает.
Алек видит это слишком отчетливо.
И она пытается ударить, фырчит и пыхтит практически, когда он все же находит в себе силы обойти чертов стол, вжать ее в себя и держать. Держать, пока она рушится до основания в его руках. Держать, пока она повторяет нервно, чтобы он уходил. Проваливал-исчезал-катился-нахер.
Магнус все еще, наверное, им заинтересован. Почему бы и нет? Конклав все еще, наверное, предложит ему место в Аликанте. Почему бы и нет? Ему все еще, наверное, будет лучше без этой блядской связи, без изгвазданной во всей той грязи сестры. Почему бы и нет?
Алек в себя Изабель вжимает, не сразу понимая, что все ее попытки оттолкнуть-ударить-сделать-больно — не такие уж и попытки, у него наутро синяки в нескольких местах проступят — прекращаются. Не сразу осознает, что ее пальцы черную ткань рубашки на груди сжимают до белеющих костяшек.
У него нескончаемых «прости» целые легкие, а она жмурится и оглохнуть хочет.
Изабель выдыхается минут через пятнадцать — те самые пятнадцать, на которые себя ему как-то совсем по-шлюшьи предлагала — и реальность почти перестанет ощущать. Алек ненавидит себя в который раз по бесконечному кругу; жаль лишь, что эта ненависть задним числом ничего не исправляет. Ни тогда, когда он губами прижимается к ее виску, ни тогда, когда он ее на руки тянет, а она все за рубашку его цепляется и тихо повторяет, просит не делать этого. Он ведь в такие моменты как на ладони; по нему ведь видно, что он совсем о ней, как не о сестре.
Хорошо, что он учится порой не слушать. Хорошо, что он все свои с детства выращенные принципы глушить учится.
Удобнее на руках ее перехватывает, куда-то в самую макушку, ногой дверь за собой закрывая:
— Мы идем в ванну и спать. И мне плевать на твою работу так же, как и тебе всегда было плевать на мою, — ее в чертовой заботе и хриплом чуть голосе топит. — Я должен был все это раньше увидеть, Из.
Быть может, такими вот темпами по Институту скоро поползут совершенно неуместные слухи. Алек Изабель прижимает к себе теснее; в конце концов его приоритетом всегда было защищать ее.
А у него дыра расползается где-то за грудиной от осознания того, как сильно ее изломало и изламывает дальше.
Даже тогда, когда она почти успокаивается. Когда пальцами ловит его ладонь и доверчиво, с чем-то таким домашне-родным, чем-то, что лишь за закрытыми дверями, произносит, взглядом с ним встречаясь:
— Ты со мной идешь. Сам же говорил — «мы», — и тянет за собой в сторону ванной.
========== 39 ==========
Это же так просто — отдать одно простое воспоминание ради того, чтобы помочь девчонке найти свою маму. Это так просто, что она даже не задумывается об этом в процессе. Воспоминания — это же такая ерунда несущественная. Их так много, что одним больше, одним меньше. Да она и не заметит.
Только Изабель за завтраком пялится на Алека, в третий раз уже подряд говорит Джейсу, что с ней все в порядке. Просто голова, наверное, болит после вчерашнего.
— Я не могу вспомнить, что это было за воспоминание.
— Разве не в этом и смысл? — отзывается Алек, практически из рук у нее вытаскивает пустую уже чашку, и в сторону раковины направляется.
А Изабель не знает, как бы ей все объяснить.
У нее больше нет воспоминания об Алеке, она дыру из-за этого чувствует не зарастающую. Провал, который на мозг давит будто-то.
У нее где-то там брешь образовалась. И эту брешь просто жаждет быть восполненной. Она ведь непроизвольно сделала это; у нее даже времени на выбор не было. Если бы ей дали час. Два, три, пару дней — она бы отобрала воспоминание тщательно. Какое-нибудь из детства. Какое-нибудь, что ничего большого под собой не несет.
Только времени не было.
Демон вытащил из нее первое попавшееся.
Кусок, вырванный кусок воспоминаний. Сродни амнезии и навязчивой идеи вспомнить.
Изабель пытается вспомнить, что именно ей всегда в голову приходит первым, когда она слышит имя старшего брата, когда просто вспоминает о нем. Только в голове тишина. Белый шум. Ни одной подсказки.
А Алек от нее отмахивается и в стороне несколько подчеркнуто держится. Настолько, что ей хочется — как лет в тринадцать — повиснуть на нем и канючить, пока он просто не сдастся, пока не поймет, что она просто так не отвяжется. И это почти обидно; она что-то важное теперь не помнит. Что-то, что напрямую с ним связано. А он просто отмахивается от нее. Он просто ведет себя так, будто она маленькая надоедливая девчонка, а у него так много его важных и серьезных взрослых дел.
Ей не восемнадцать.
Ей будто бы тринадцать снова; и Изабель все чаще ловит себя на этой мысли.
Уж слишком он далекий для того, кто находится так близко. Отчего-то еще и кажется, что дело никак не связано с тем, что его-то воспоминание было о Джейсе. Ей просто плевать на это. Она ведь знает, что он чувствует к Джейсу. Она давно знает, и это вроде как вполне привычно. Непривычно только то, что Алек снова от нее закрывается, прячется за своими извечными стенами, уходит.
А она ночами сидит с выключенным светом, подтянув колени к груди, и пытается вспомнить. Вспомнить-вспомнить-найти, понять банально, откуда тянется нитка, которая ведет в никуда. Где нитка начинается с разорванного конца.
И не выходит совсем ничего.
— Помоги мне, — просит, когда уже совсем не выдерживает.
— Помочь с чем? — а он ведь правда не понимает, о чем речь. Он ведь и правда не понимает, что и зачем ей нужно.
— С воспоминанием, конечно.
Алек смотрит на нее пару секунд, а потом вдруг начинает так широко улыбаться, что ей ударить его хочется. Он смеется, а Изабель его в плечо слабо пихает.
— Идиот, — практически рычит на него недовольно.
— Иззи, ты все еще переживаешь из-за того воспоминания? Это же такая ерунда. Подумаешь — воспоминание. Да это же могло быть что угодно. Может, как я учил тебя шнурки завязывать.
На этот раз она пихает его уже ожесточеннее.
— Я вполне помню, как завязала тебе палец, придурок, — и уходит, не желая слушать все его дурацкие предположения. Он просто не понимает. Он просто не понимает, насколько это важно. Да она и не ждет, что он вдруг поймет.