Ей просто нужно упорядочить все мысли, разложить все воспоминания по полочкам. И тогда она сможет найти недостающее. Хотя бы по хронологии. А потом она выбьет из него это воспоминание. Он скажет; Изабель уверена, что он все ей расскажет, если она сама до всего додумается, а к нему подойдет в самый последний момент и не тогда, когда он максимально погруженный в себя.
Ей никто не поможет; но это уже не новости.
Изабель на чердаке находит старые семейные альбомы. Странно даже, что эти еще тут валяются; она была готова поспорить, что отец давно отвез их домой в Аликанте. Закинул на чердак там, чтобы вообще не отсвечивали. Находит покрытого пылью собственного медведя. Того самого, который вообще-то был Алека, а она его себе практически войной смогла отобрать. Находит там даже какие-то старые вещи Джейса.
Не находит только самого главного.
Все это она и без того помнит; а ждать помощи от старшего брата не приходится.
Наверное, он прав. Наверное, он просто прав — как всегда, — а ей стоит забыть об этой дурацкой затее. Купить пару бутылок вина и устроить девичник с Клэри. Или купить себе бутылку текилы и просто забыться.
Какая, и правда, разница? Там было что-то, но что именно — она никогда уже не узнает. И это не хорошо, и не плохо. Это просто данность. (Только мерзкий привкус на самом корне языка остается.)
Все выкинуть из головы удается лишь для того, чтобы посреди ночи неделю спустя запереться на крышу, как следует поддав перед этим. И Изабель не особо устойчиво уже стоит на своих высоченных шпильках, когда замечает спину Алека; когда не совсем четко, как-то расплывчато видит, что он стоит, облокотившись на край выступа, и докуривает сигарету уже. Ее нетрезвый мозг не особо соображает, но вопросов о том, почему это он вдруг курит, почему-то не возникает.
— Алек, я так и не вспомнила.
И он, когда оборачивается, сигарету тушит и кидает в жестяную банку окурок, выглядит как-то обреченно. Выдыхает тяжело.
— Хорошо отдохнула? Пойдем, уложу тебя в кровать.
Изабель головой отрицательно мотает. И как-то тупо губами в его губы впечатывается, когда он подходит вплотную. Он ее за руку, почти за локоть где-то ловит, когда у нее нога подворачивается, когда она уходить вниз начинает.
— Это оно было? — и голос у нее какой-то умоляющий почти; пускай он соврет ей даже. Пускай скажет, что да, что она забыла, как они целовались.
Но вместо этого Алек смотрит на нее как-то устало, руку ее себе на шею закидывает, плотно к своему боку прижимает — а ладонь на ее талии такая теплая — и выдыхает несколько мрачно:
— Нет, не оно.
После паузы:
— Пойдем, тебе надо проспаться.
А ей остается только головой отрицательно мотать. И мысленно просить не ненавидеть ее за это; и на утро не называть ненормально-больной-безумной.
========== 40 ==========
Проблема в том, что у него мышцы ватные. И он не пробует бежать, потому что заранее знает, что это будет тяжело, что это будет все равно, что в замедленной съемке. Только вот на сон все это не похоже. Алек свои сны не запоминает практически никогда, но поспорить готов, что во снах с ним такого не случается.
Проблема в том, что он не помнит ни того, что случилось до этого, ни того, что должно случиться после. Это вроде как вырванный какой-то отрывок, просто вписанный куда-то в середину жизни. Правда, он не может просчитать, где середина его жизни.
Все вокруг дымчато-синее. Такое, что у него будто бы что-то в глаза попало, потому что видно плохо. Потому что глаза начинают болеть.
Пока он не видит ее.
Она — зеркало. Отражение каждого ее движения.
— Дотронься — и сгоришь, — из ее рта звук хрипяще-чужой, бьющий по перепонкам громогласно. — Она гнилая внутри. Как жаль.
Не понимает, просто не понимает, блядь, что это все такое, что оно значит. Руку к ней протягивает и натыкается ладонью на препятствие. А она неживая; у нее взгляд мертвый, белой какой-то дымкой подернутый.
— Тебе нельзя ее трогать, — говорит чужой голос ее губами, ее ладонь касается преграды в том же месте, она зеркалить его продолжает. — Она же гнилая. А ты сгоришь.
Это дурацкий порыв, в нем логики ни грамма, но он почему-то зовет ее по имени.
Полным:
— Изабель.
Сокращенным:
— Иззи.
Своим:
— Из.
Отшатывается непроизвольно, когда она скалится и ногтями по невидимой преграде между ними скребет до такой степени, что звук отвратительный, звук ужасный. Он руками, кулаками просто по чертовой преграде бьет, когда видит кровь у нее на пальцах. Содранные до мяса подушки и обломанные неровно ногти.
— Сгоришь. Сгоришь. Сгоришь, глупый мальчишка, — у нее губы продолжают двигаться. Алеку плевать, что это такое: сон, воспоминание, извращенное сознание. Влияние демона, колдовства или что-то другое.
У него кровь в висках долбит, инстинкт только один — забрать ее. Забрать и не позволить той твари в ней что-то сделать с его сестрой.
— Мне все равно! — он буквально орет, срывается на крик.
И после очередного удара, препятствие не чувствует больше. Буквально налетает на нее, в последний момент умудряясь все же в объятиях сжать. Боль начинает пронзать моментально. Он шипит, зубы сжимает, а кожа горит, он как будто каленое железо в руках держит. Кожа обугливаться начинает, у него крик боли удерживать не получается.
Разжать руки только отказывается. Щекой к ее щеке прислоняется, чтобы моментально пронзить себя этой болью. Он горит. У него кожа шкварчить начинает уже, блядь. Его выворачивает и выкручивает. Хрен знает, почему он не начинает терять создание от болевого шока.
И где-то практически у самого уха, заглушая его собственные крики:
— Ты ведь не должен был ее трогать. Тебе нельзя ее касаться — ты сгоришь.
========== 41 ==========
Изабель рано узнает, что такое смерть и как она пахнет.
Сначала — ей всего три с половиной; ей очень нравится загибать палец на половину фаланги, от чего Алек закатывает глаза — родители шепчутся на кухне, а потом папа сажает ее на коленки и объясняет ей, что ее любимый дядя Эрл — Эрнест, Эрик, Энтони, она не помнит просто — больше никогда не придет к ним в гости, но это совсем не потому, что они перестали дружить с мамой и папой, и совсем не потому, что для малышки Иззи надо покупать конфеты.
И она не понимает, почему так, и что значит, что он «ушел».
Потом ей уже практически семь, когда старший брат говорит, что соседский пес сдох от бешенства. Мол, его кто-то покусал, а значит, что особо и вариантов не было. Иззи смотрит на брата долго, а потом запирается в комнате и снова, и снова читает свои детские энциклопедии про животных, но почему-то ни слова про бешенство в них не находит.
А дальше кадры намного короче и сменять друг друга чаще начинают.
Смерть ощущается реальнее.
Она застает Алека на кухне, когда ему едва-едва исполняется пятнадцать, когда он смотрит тупо куда-то на пол и на все ее вопросы выдыхает короткое:
— Грэг умер. Тот, с которым мы вместе на латыни сидели.
Грэг. Она помнит. Тот парень, которому почти восемнадцать было, который давно уже на рейды ходил. И вот теперь — так просто, оказывается — его задрали во время очередного.
Ей не страшно, нет.
К своим восемнадцати Изабель привыкает, что смерть дышит четко в лопатки; Джейс смеется всегда над смертью, будто утереть ей нос пытается. Изабель знает, наверное, что это просто невозможно.
Рядом с ними всегда кто-то умирает. Смерть — это часть самой сути охотников. Нельзя ее бояться, нельзя не знать о ней, когда она настолько близко, а разговоры о достоинстве, чести и предназначении настолько высокие и громкие.
Она не за себя боится. За братьев. Их трое, здравый смысл и холодная голова только у старшего.
За него, почему-то, страшнее всего.
Изабель прекрасно понимает, что любой день может быть последним. Для любого из них, для каждого. Отец, знает она, дожил до своих сорока семи лишь потому, что вовремя взял вместо клинка в руки ручку.
Потому, наверное, она так счастлива, когда ей чуть больше двадцати одного, а Алека назначают главой Института. Меньше времени на рейды — длиннее жизнь.