— Цена уже назначена. Желаете ли узнать, какая?
— Наверное, мне стоит это знать, прежде чем принять ожерелье. Оно может оказаться мне не по карману, — нарочито равнодушно сказала Марион.
— Я не думаю… надеюсь, что это не так. Но покамест я не могу открыть вам, какова цена. Вы наденете ожерелье сегодня вечером?
— Да, — приглушенно ответила Марион. Она обрадовалась, когда Вэнс распрощался и ушел.
— Какой замечательный человек, Марион, дорогая моя! Он так много знает! Рядом с ним начинаешь стыдиться своего невежества, — щебетала малышка Джульетта; а ее кузина, улыбаясь про себя, ответила что-то невпопад, затаив в сердце истинный ответ.
Тем вечером, в девять часов, раздался требовательный звонок в дверь особняка Харли. Доложили, что мистер Вэнс просит срочно увидеться с мисс Харли по важному делу.
Через десять минут Марион, в очаровательном платье золотистого шелка с черными кружевами, но без драгоценностей, спустилась вниз.
— Дело у вас, как я понимаю, очень срочное, мистер Вэнс, — чуть высокомерно произнесла она.
— Благодарение Богу! — пробормотал Вэнс, глядя на ее царственные плечи и шею.
— За что? За то, что у вас наконец-то появилось важное дело? — спросила Марион Харли. Она была из тех женщин, что инстинктивно сопротивляются попыткам любого, даже любимого, мужчины завлечь их лукавыми ухищрениями и дарами и надеть на них путы. На этом глубинном свойстве некоторых женских натур основаны сказки и мифы об Атланте{54}, о спящей красавице, даже о Сфинксе. Тот, кто намерен завоевать сердце подобной женщины, должен без остатка покорить его, не то она сразит храбреца взглядом в отместку за провальную осаду.
Но Вэнс был слишком занят своими мыслями и не обратил внимания на столь лестную для его самолюбия борьбу чувств, сменившую обычную учтивость мисс Харли.
— Вы не надели ожерелье! — после долгого молчания воскликнул он.
— Меня прервали, и я не успела одеться к выходу, — сказала Марион.
— О, как мне благодарить небеса за это! От вас я направился прямо к ученому, о котором упоминал сегодня утром. Его не было — как я позже выяснил, он искал меня. Я погулял по городу и пообедал с приятелем у Дельмонико{55}. По дороге домой я снова зашел к ученому, чьи первые слова были: «Вы уже избавились от этого ожерелья?» Я ответил, что подарил его даме, которой оно было обещано. «Она ведь не станет его носить?» — в ужасе воскликнул он. «Она собиралась надеть его сегодня вечером», — сказал я. «Пресвятые угодники! Вы убили ее, так и знайте!» — загремел он и показал мне перевод иероглифов из подвески на груди мумии. Они гласили: «Узрите меня, возлюбленную царя. Я попрекала его за скудную любовь и теперь лежу здесь». На застежке ожерелья выгравированы слова: «Боги, дарующие жизнь, также отнимают ее». Это дьявольское (простите, но иначе выразиться не могу) ожерелье как-то повинно в смерти бедняжки. Возможно, оно было отравлено, и я — я принес его вам, и просил надеть — ради меня!
Было очевидно, что говорил он с неподдельным отчаянием, и Марион Харли забыла о борьбе своих чувств, забыла даже о минувшей ее опасности и опустила счастливые глаза, страшась, что возлюбленный легко прочтет ее мысли.
Но возлюбленный читает в глазах любимой даже сквозь веки. Пять минут спустя Миллард Вэнс предложил мисс Харли поясок вместо отвергнутого ожерелья — пояс, состоявший из его правой руки; и она, позабыв о гордости, уступила нежному влечению и прижалась к его груди, и кротко, как простая деревенская девушка, отдала губы его поцелуям.
Нужно ли удивляться тому, что Марион и тогда, и позднее так никому и не рассказала о нераскрытой до конца тайне ожерелья, спрятанного на дне ее хорошо укомплектованной шкатулки для драгоценностей?
Прошла зима, прошла весна, и мистер Харли повез дочь, племянницу, которую считал почти что второй дочерью, и присматривавшую за ними старшую кузину в маленький коттедж у моря, где они обычно проводили летние месяцы.
Вэнс поселился поблизости, на ферме, и проводил все свое время с младшими кузинами. Марион, успокоившись и овладев собой, превратилась в самую капризную и своевольную fiance, и бедный Вэнс никогда не знал, будет ли ему позволено спокойно слагать к ее ногам свою любовь либо же она будет отклонена, поднята на смех, а то и отвергнута. И впрямь, ему редко удавалось остаться наедине с Марион; порой она вовсе не желала его видеть, ссылаясь то на жуткую головную боль, то на визит к портнихе, то на неотложные дела в городе, заставлявшие ее уезжать вместе с отцом рано утром и возвращаться поздно вечером.
В этих страданиях, поначалу мучительных, но со временем, увы! ставших привычными и не такими болезненными, Вэнс всегда находил утешение в виде жалостливых глаз и трепетной улыбки Джульетты Рэндольф; отличаясь милым постоянством, она не могла понять, отчего кузине доставляли удовольствие терзания любимого человека — и какого человека!
— Она, вероятно, не любит меня, Джульетта, — печально ответил Вэнс на этот вопрос, однажды наивно высказанный вслух Джульеттой.
— Как можно не любить вас, Миллард! Конечно же, любит! Как может она… — начала девушка и замолчала, порозовев, как предрассветная заря.
Вэнс, читавший в сердцах, словно в книгах, договорил фразу, прочитал все на ее пылающем лице и внезапно побледнел. Затем его мрачный взгляд устремился за море и так долго оставался прикован к горизонту, что Джульетта — не разгадавшая еще ни его секрет, ни свой — весело спросила, о чем он задумался.
— Думаю, напрасно я вернулся прошлой зимой, — честно отвечал он.
— Ах, не говорите так! Марион завтра поправится и опять станет весела и любезна. А в такие дни, вы же знаете, вам не приходится сожалеть о возвращении, — сказала Джульетта, улыбаясь нежно и лукаво.
Вэнс поглядел на нее и отвел глаза в сторону. Он проводил девушку до дома, извинился за то, что не сможет составить ей компанию — и полночи бродил по берегу. Бушующие волны разлетались белой пеной у его ног.
— Необходимо объясниться с Марион; и если она не согласится на ранний брак, придется все это на какое-то время оставить. Я снова отправлюсь в путешествие или…
Но если ночь нам и советчик, она одновременно заставляет нас забыть решения, принятые накануне; и поутру, когда Вэнс нашел возлюбленную сияющей, сердечной и даже ласковой, он ни словом не упомянул ни объяснение, ни отъезд. День прошел, как и многие дни до и после него.
Дни превращались в недели, недели в месяцы; компания задержалась у моря, наслаждаясь сухими и теплыми осенними днями, прекрасными, как летние, и даже превосходившими их яркой красотой.
До объяснения все не доходило; Вэнс все колебался; Джульетта, это простодушное, любящее дитя, по-прежнему старалась исцелить раны, нанесенные ее высокомерной кузиной, и невольно отравляла себя их ядом.
Наконец настал день, когда Марион, затеяв строгий суд над своим сердцем, нашла его виновным в лицемерии, неблагодарности, жестокости и недоброжелательности по отношению к единственному на земле человеку, ради которого стоило жить. Память услужливо развернула перед ее глазами, слишком долго и намеренно остававшимися закрытыми, длинный список прегрешений, и Марион ужаснулась, решив немедленно все исправить. Если грехом ее была гордость, расплатой станет совершенная и сладкая покорность, — дитя гордости, обвенчавшейся с любовью.
— Я пойду к нему сейчас же, — прошептала Марион, — и скажу, что люблю его безраздельно, всем сердцем; попрошу прощения за свои проступки, и если он все еще согласен назвать меня своей, я…
В ту же минуту она выбежала из дома. В небе стоял лунный круг, была ночь полнолуния перед осенним равноденствием, землю и океан окутывало золотистое сияние. Из лесов и с полей доносились осенние ароматы, над морем летели вздохи умирающего тропического бриза, пели ночные птицы и насекомые, волны лениво набегали на длинную полосу песка и раскатывались брызгами музыки.
Марион остановилась и подняла лицо к небу.
— Благодарю тебя, Господи, за дар жизни, и этот прекрасный мир, и любовь, — шепнула она и с улыбкой направилась дальше.