Ее легкая поступь не тревожила песок; луна и ветер отбрасывали далеко назад ее длинную тень и шорох одежд; и так она незаметно приблизилась по берегу к полому утесу, где в глубокой нише устроились Вэнс и Джульетта.
Услышав голос возлюбленного, Марион замерла. Она не могла заговорить с ним, ибо то, что таило сердце, предназначалось для него одного. Она медлила, не зная, как поступить, но вскоре сомнения рассеялись — Вэнс опять заговорил, отвечая на вопрос, который Марион не расслышала.
— Одна вы утешаете меня, дорогая; кто же еще? — страстно произнес он. Марион окаменела; даже не видя, она поняла, что эти слова сопровождались объятием и поцелуем.
Затем Джульетта со слезами в голосе тихо проговорила:
— Ах, Миллард, вы не должны… вам нельзя! Вы любите Марион, и она любит вас. Позвольте мне покинуть вас обоих — и умереть.
— Нет, ты останешься со мной и будешь жить! — пылко вскричал Вэнс. — Она больше не любит меня; не знаю, любила ли. Разве с тех пор, как мы приехали сюда, она не пытается всеми силами показать свое равнодушие? А я… Ах, дорогая, мужчина должен соединить свою судьбу с такой доверчивой, простой и любящей душой, как твоя. Марион — чудесная девушка, с незаурядным умом, чувствами и талантами. Но ты, Джульетта — голубка, что свила гнездо в моем сердце. Иди ко мне, здесь будет твой дом навсегда! Поверь мне, у тебя есть право на счастье, а уж Марион страдать не будет.
Наступило молчание. Марион повернулась и побрела по берегу прочь, не думая о том, слышат ее или нет. Отвернувшись от человека, который обрек ее на гибель, она увидела собственную тень, зловещее и черное пятно, бегущее впереди и пересекавшее ей путь на каждом шагу. Спящее море больше не нашептывало ей слова любви и надежды, но с усталыми стонами билось у берега; вздохи ветра принесли с полей и лесов запах увядания и холод бури на далеком океане. Песок, казавшийся золотой пылью Пактола{56}, вдруг стал месивом камешков и обломков ракушек. Вся природа изменилась, но самая безнадежная перемена произошла в сердце Марион Харли, возвращавшейся домой из недолгого путешествия в поисках любви.
На следующее утро Вэнса разбудила на заре жена фермера; стоя у постели, она протягивала ему письмо.
— Это принес посыльный из дома сквайра. Он сказал, что должен был доставить письмо еще вечером, но час был поздний, и когда он пришел, мы все уже спали. Спозаранку он вернулся и велел разбудить вас.
— Благодарю вас. Можете идти, миссис Браун, — сказал Вэнс. Держа в руках нераспечатанное письмо, он неожиданно задрожал, словно от холода, от ужасного, неопределенного предчувствия.
Оставшись один, он сразу же распечатал конверт; нетерпеливые, дрожащие пальцы не слушались.
Внутри находилась полоска пергамента, которую Марион попросила подарить ей после помолвки, и надушенный листок бумаги с ее монограммой, пахнувший фиалками, запахом любимых духов девушки. Она писала:
«Ваш друг неверно прочитал иероглифы. Вот как я понимаю надпись:
“Узрите меня: я почитала себя возлюбленной царя средь людей. Он попрекал меня за скудную любовь, и теперь я лежу здесь”».
Через десять минут Вэнс, с упавшим сердцем, спешил к написавшей письмо. Утро было свежим, чудесным и нежным, как первая девичья мечта о любви, но Вэнс не замечал окружающей красоты, будто Каин, бегущий от гневного взора Бога и глаз людей с печатью на челе.
В коттедже были на ногах только слуги. Вэнс попросил горничную Марион спросить у госпожи, примет ли она его через полчаса.
Горничная ушла, и вскоре по всему дому разнесся ее пронзительный крик. Вэнс знал, что означал этот крик.
Перепрыгивая через ступеньки, он бросился наверх, мимо испуганного слуги, спешившего к хозяину, вбежал в спальню и застыл у кровати. Там, в торжественном обличии смерти, лежала его возлюбленная. Она надела подвенечное платье, купленное ей несколько дней назад заботливым отцом, дивное сочетание шелка и кружев, вышитое восточными жемчужинами. Фата, прикрепленная к великолепной короне волос, ниспадала по бокам, но на голове ее Вэнс не увидел венка. Ни единый цветок не украшал недвижную грудь Марион, ледяные пальцы не сжимали букет. В необычайном подвенечном убранстве не было ни цветов, ни драгоценностей, ни украшений, только жемчуг на платье и ожерелье из золотых скарабеев на шее.
Испустив мучительный стон, Вэнс наклонился над мертвой. С первого же взгляда он осознал, что с ожерельем произошла какая-то странная метаморфоза.
Странное, необыкновенное превращение! Жуки больше не казались золотыми игрушками, драгоценными безделками, они словно обрели жизнь и силу, которую приписывали им люди, поклонявшиеся скарабеям, как богам. Выпрямившись на мириадах ножек, остававшихся прежде сложенными и невидимыми, с раскрытыми крыльями, приподнятыми усиками и сверкающими, переливающимися алмазными глазами, блестевшими в первых лучах утреннего солнца, эти создания казались такими жуткими и потусторонними, что Вэнс в испуге отступил на шаг. Но мужество быстро вернулось к нему. С отвращением и ненавистью, какие испытывает человек, столкнувшись с происками нечистого, он вцепился в ожерелье и — несмотря на то, что опоздал и ожерелье уже выполнило свою роковую работу — coбрался было сорвать его с шеи несчастной. Внезапно вновь нахлынул неведомый ужас, и Вэнс понял, что старается напрасно. Каждая из тонких, как нити, ножек жуков заканчивалась миниатюрным когтем, и каждый коготь, глубоко погрузившись в тело жертвы, смертельной хваткой удерживал еще теплую добычу.
Тем временем встревоженные и недоумевающие домашние заполнили комнату; но Вэнс, повернув к ним бледное лицо и набухшие, налитые кровью глаза, попросил дать ему еще минуту наедине с телом нареченной. В комнате остался лишь отец Марион. Вэнс подвел его к кровати, указал на то, что лежало на ней, и спокойно произнес:
— Она примеряла платье, что вполне естественно для девушки, и приложила к шее ожерелье. Оно отравлено; я предупредил ее об этом, когда подарил ожерелье, и просил не надевать его. Она забыла о моем предупреждении и надела ожерелье; может быть, она представляла, как стоит у алтаря с подаренным мною украшением на шее. Я предупреждал ее, но она не послушалась и теперь — она лежит здесь.
Питер Харли, человек светский, умный и проницательный, бросил долгий и пытливый взгляд на лицо несостояв-шегося зятя, затем на лицо трупа, едва ли выглядевшее более строгим и бледным.
— Здесь кроется тайна, но я не хочу вникать в нее, чтобы не возненавидеть человека, которого любила моя дочь, — наконец произнес он. — Ступайте и оставьте меня с моей мертвой.
— Я заберу это; оно принадлежит мне, — сказал Вэнс, срывая ожерелье. Под ним оказалась синевато-багровая полоса, которая вилась вокруг шеи и состояла, как показал тщательный осмотр, из бесчисленных мелких ранок или точек; но прямо у них на глазах отметины начали затягиваться и через час кожа стала, как прежде, гладкой и белой.
После этого Вэнс исчез. Он появился снова лишь у открытой могилы Марион Харли, рядом с ее отцом и кузиной. Когда служба закончилась, скорбящие разошлись и они остались втроем, он повернулся к своим спутникам и сказал:
— Прощайте. Больше вы меня не увидите.
Джульетта, издав тихий стон, отвернулась; затем, затрепетав, упала на землю, как мертвая, в глубоком обмороке.
Ее дядя, указав на распростертое тело, сурово встретил взгляд несчастного человека, стоявшего перед ним.
— Ее тоже? Ни за что! Неужели одной недостаточно?
— Если Джульетта согласится выйти за меня, можете сами назначить дату, — в отчаянии проговорил Вэнс.
— Через год, считая с завтрашнего дня, если Джульетта будет согласна. Пусть моя девочка сперва полежит год, один только годик в могиле; пусть притязания мертвых уступят место живым, — с горечью ответил старик.
— Через год, считая с завтрашнего дня, я вернусь, — сказал Вэнс, — и если Джульетта согласится выйти за меня, мы поженимся.
Прошел год, и возвратился Вэнс. Джульетта, любившая, но не понимавшая его, была готова принять жертву, которую он предложил ей вместо сердца, и их обвенчали.
Она счастлива, возясь с детьми и хлопоча по хозяйству, преклоняется перед мужем и тысячью мелких способов обманывает человека, которого боится не меньше, чем любит.
А он? О внутренней жизни его мы не станем рассказывать; о внешней может достаточно рассказать простой факт: когда никто не видит, он достает индийскую шкатулку с египетским ожерельем внутри. Скарабеи, оторванные от теплой человеческой плоти, лежат сейчас в спокойном состоянии, в каком мы впервые их застали; но яд их никуда не исчез, сила осталась, и Вэнс, глядя на них, часто думает, что они являются только внешними символами мстительных воспоминаний, вечно жалящих и раздирающих его сердце.