— А слушаешь что?
— Музыку.
— Да я понял, просто я музыкант, в группе играю, вот и интересуюсь.
— В группе? А как называется? — Араухо кажется, заинтересовался.
— Rammstein.
— Не слышал, американская?
— Немецкая, а еще у меня сольный проект Emigrate.
— А что играете?
— Тяжелую музыку.
— Металл? Рок?
— Ну, да что-то вроде того, индастриал-метал, — Рихарду было немного обидно, что парень совершенно ничего не слышал про Rammstein и Emigrate, хотя глупо было полагать, что под каждой лианой в джунглях тебя ждет по фанату.
— Круто! Не серьезно, я люблю тяжелую музыку, да только как включу, мать тут же кричит, что я нашлю на нас проклятье. Она суеверная. Я в столице, когда учился, то часто слушал рок. У меня сосед был в общежитии такой тихоня, и я его вечно пугал. Включу что-нибудь и пугаю. Он все больше классику любил. Ладно, Ричард, пойду я, дел много. Вы не бойтесь обряда, он безопасен.
— Да я и не боюсь.
— Ой, да ладно, — Араухо улыбнулся и пошел прочь.
Рихард еще немного постоял на улице и вернулся в хижину, лег на циновку и почти сразу уснул.
========== Часть вторая. Глава десятая. ==========
***
В маленькой, пропитавшейся запахами множества людей, хижине горела керосиновая лампа. Её неровный свет создавал причудливые тени на стенах, казалось, словно хижину наполнили безобразные, постоянно меняющие свои очертания, теневые чудовища. Света от нее было так мало, что Рихард с трудом мог различать предметы и лица людей собравшихся здесь. Лучо, как и днем, сидел в центре хижины прямо на полу и размешивал айяуаску в низких деревянных чашках. Рихард и еще пятеро пациентов (это были индейцы) ждали в углу на деревянных лавках.
Шнайдер разбудил его полчаса назад. Как ни странно, но сон на неудобной циновке в душной хижине был так спокоен и сладок, что Рихард поначалу даже не хотел просыпаться. Он что-то промычал в ответ на слова Шнайдера и перевернулся на другой бок, но Кристоф был непреклонен. Но даже сейчас, через полчаса после пробуждения, Круспе пребывал в состоянии полусна. Наверное, именно этим объяснялось то, что страх, преследовавший его последние часы, прошел сам собой.
Наконец Лучо закончил приготовления. Он тяжело поднялся и направился к пациентам. Рихард внимательно смотрел, как шаман разливал напиток в кружки, видимо для каждого отдельного пациента айяуаска приготовлялась по индивидуальному рецепту. Изначально напиток смешивался из растертой травянистой массы и чего-то мутного, по всей видимости, это был местный самогон, в большом глиняном кувшине, а вот уж потом, разлив по кружкам, Лучо колдовал над напитком, то что-то бормоча себе под нос, то подсыпая непонятных порошков из маленьких баночек.
Рихард сидел с края, ближе всего к Лучо ему-то и досталась первая кружка. Прежде чем выпить мутную жидкость Круспе низко наклонился над кружкой и понюхал — пахло спиртом и травой. Лучо стоял рядом и Рихард шумно выдохнув, принялся пить.
Айяуаска была отвратительной — горькая, вонючая, обжигающая, Рихарду пришлось сделать над собой усилие, чтобы не выплюнуть все на пол. Но он справился и допил до конца.
— Хорошо, — сказал Лучо на английском и пошел дальше.
Индейцы тоже морщились, пили, один, видимо не вынеся вкуса, сразу вскочил и выбежал из хижины. Но Рихард почти не замечал этого. Его рот наполнился горькой слюной, тело стало тяжелым и непослушным.
С момента принятия наркотика прошло не более десяти минут, а ему уже было плохо. Райми предупреждал его о тошноте, но в душе Круспе наивно верил в то, что эта участь минует его, что он, человек, выпивший за свою жизнь столько крепких напитков, должен спокойно перенести какой-то местный наркотик. Но он ошибся. Через пятнадцать минут его вырвало. А через полчаса он полностью ушел в мир, созданный действием айяуаски.
Было темно, так темно, словно во всем мире настала ночь и отключили электричество. У этой темноты не было ни начала, ни конца, не было вообще ничего, лишь чернота и пустота. Рихард начал паниковать, но тут стало светлеть. Сначала он увидел осу. Это было так странно и неожиданно, что Рихард поначалу даже растерялся. Маленькое насекомое сидело на тоненькой ветке дерева, ветка существовала сама по себе, она начиналась из пустоты и уходила в бесконечность. Оса грелась (Рихард понимал, что это глупо, думать, что насекомое греется, но он думал именно так) в лучах яркого солнца. Она почти не шевелилась, только иногда по ее прозрачным тонким крылышкам словно пробегала дрожь.
Рихард внимательно смотрел на осу, но ничего не происходило.
Не смотря на то, что он находился под воздействием наркотика, Круспе отчетливо понимал: все что он видит не реально - оно создано его воображением, а еще он помнил про Софию.
Перед тем как уйти в этот иллюзорный мир, он думал о ней. Как и советовал Райми, он вспомнил тот момент в ванной, когда она явилась ему, и он полагал, что как только наркотик подействует, он непременно попадет в тот самый момент, однако этого не произошло. Он просто видел осу, сидящую на ветке дерева.
— Это ее последнее лето, — услышал он женский голос.
Рихард повернулся. Если минутой раньше позади не было ничего, лишь черная пустота уходящая в бесконечность, то сейчас он видел лесную поляну густо заросшую одуванчиками, и девушку стоящую среди цветов. В его видении София носила тяжелое, длинное бордовое платье с квадратным вырезом, волосы ее ниспадали на плечи крупными локонами. Она улыбалась, по-доброму, как-то смиренно и спокойно. Рихард обратил внимание, что сейчас все зубы у нее на месте. Теперь это была почти совершенная молодая женщина.
— София, — Рихард произнес ее имя, но девушка даже не подняла глаз, она смотрела на осу и молчала.
— София, что нам делать? Чем мы можем помочь тебе? — снова спросил Рихард.
— Когда наступит ночь, она уснет навеки, и это ее судьба, — сказала девушка. — Все проходит, за летом придет осень, и тихо опадут листья, умирая в забвении. Мы лишь маленькие ничтожные букашки и нам ничего не изменить, можно лишь стремиться к внутреннему совершенству и искать счастья в собственной душевной гармонии и любви. Оса безгрешна, она не боится смерти. Она не мучится терзаниями беспокойной человеческой души. Она не ищет своего призвания, потому, что все предопределено заранее, и нам ничего не изменить, да только мы не понимаем, а она понимает. И кто из нас умнее? Кто из нас чище?
— Зачем ты говоришь мне это? — Рихард был растерян, он видел совсем не то, что хотел, странные слова Софии наполнили его душу тоской и ощущением неизбежности конца. Видимо из-за наркотика он сейчас чувствовал конечность мира особенно остро.
София повернулась к Рихарду.
— Все дело в восприятии. Мир настолько субъективен, что все зависит только от нашего восприятия. Если в твоих глазах чернота, то и все вокруг станет черным, но стоит посмотреть под другим углом и мир изменит цвет и наступит новое утро. Утро приходит каждый раз, даже если нас уже не станет, утро наступит все равно и солнце, выйдя из-за горизонта, снова осветит эту землю своим святым и праведным светом, так почему же мы все время недовольны? Почему в нашей душе так часто живут злые демоны и разрушают нас изнутри? Зависть, злоба, ненависть, тоска, откуда все это? Не мы ли рождаем это в себе, не мы ли повергаем себя в пучину греховную, отрекаясь от безгрешного детства и становясь на путь неверный? Когда мир вдруг перестал быть новым и удивительным? Я помню, как в детстве смотрела на снежинки, падающие в свете фонаря, и это казалось мне великим чудом Господним, и я бежала к матери и со слезами счастья говорила ей об этом. Но став старше я уже не замечаю этого, снег стал обычным, дождь уже не завораживает и совсем не хочется босиком прыгать по лужам, отдавшись на волю дерзких хулиганских желаний, весеннее цветение уже не вызывает эмоций. А ведь все это чудо, чудо мира, созданного Господом нашим, так почему же не видим мы и не умиляемся. Всегда есть что-то такое благостное, что может изменить цвет твоей души. Иногда это легкие облака, плывущие по ярко синему небу; иногда малыш, улыбающийся весеннему солнцу; иногда стая перелетных птиц, покидающая холодные края. Посмотри вокруг, и ты найдешь это. Мы лишь пылинки мироздания, а вокруг совершенство и незыблемость вечного мира. Иногда стоит улыбаться, просто так, без причины, улыбаться, чтобы вернуть себя в детство, — София снова взглянула на осу. — Она умрет, очень скоро, но умрет счастливой. Сейчас проходит лучший момент в ее короткой жизни. Она совершенна.