Меня носит по кругу и ввысь, я не сопротивляюсь. Это только умиротворяет. И нет никаких тревожных мыслей. Мне не страшно, нисколько. Я не знаю, что произошло, но мне абсолютно все равно. В жизни не ощущал такой безмятежности.
− Ну, это ненадолго, − произнёс вдруг чей-то голос.
− Что ненадолго? − спросил я.
− Наркоз.
Наркоз… Значит, я все-таки остался жив? После того, как на меня упал целый город, и я заживо горел в огне? У кого только хватило ума спасать настолько безнадежного?
− Ну, − возразил голос, хотя я промолчал, − Во-первых, все не так плохо. Никакой город не падал, просто у кого-то богатая фантазия. А во-вторых, у них и так проблемы… Однажды они уже погорячились.
− Ты про Ржавого?
− Именно. Нехорошо убивать безоружную молодежь, даже ту, которая встает у них на пути. Даже того, кто выглядит как бывший уголовник. Тогда они еле-еле отмылись. Так что можешь быть спокоен, Эстервия. Они уж позаботятся о тебе. Чтобы ты ни в коем случае не откинулся. И как можно скорее встал на ноги. Чтобы было кого судить.
− Судить?
− В этом городе очень суровые законы. Особенно относительно маргиналов, которые привязывают себя к деревьям, закрываются в зданиях под снос и поднимают таких же маргиналов на восстание…
− Но я не…
− Конечно, − невидимый мой собеседник усмехнулся. − Ты скажешь «извините, в меня просто вселился один несчастный мертвый парень, я тут ни при чем», и тебя отпустят на все четыре стороны.
− Кто ты? − мне определенно был знаком этот голос. − И… Что на самом деле произошло?
− В тебя вселился один несчастный мертвый парень. Но я не буду выступать твоим адвокатом. И ты уже много раз видел меня, Эстервия. Но лучше я не буду напоминать тебе, когда и где. После наших встреч ты каждый раз умудряешься выкинуть очередную глупость. В этот раз ты превзошел сам себя.
− Но я не…
− Конечно, ты не виноват. Просто ноги сами ведут тебя туда, где неприятности… И над твоей головой светятся огромные буквы: «проблема», нет, вот прямо «ПРОБЛЕМА». А ты не виноват, просто таким уж уродился…
Я уже не понимал, говорит он всерьез, или же это сарказм. А голос-то я наконец узнал. Тот самый зеленоглазый. Воплощение моего безумия. Только я уже не боялся его. Верно, слишком устал, чтобы бояться. Пошло оно все… Суждено мне сойти с ума, значит, ничего не поделаешь. Придется мне сесть в тюрьму или в психушку, значит, пусть сажают.
− Как ты мне нравишься, когда ты коматозник, Эстервия… − все еще невидимый Зеленоглазый рассмеялся. − Сама покорность… Никаких попыток вновь сделать все неправильно. Впрочем, здесь все такие… Но через скоро ты очнешься и продолжишь свой бег по граблям и битому стеклу. С удвоенной энергией.
− И так будет… всегда?
− Пока не придешь туда, куда нужно. Пока не встретишь своих. Хотя… Ты все равно будешь той еще ПРОБЛЕМОЙ.
— Значит, все безнадежно?
− Что значит «безнадежно», Эстервия? Это твоя жизнь, какая она есть. С граблями, тупиками, с людьми, желающими разбить тебе лицо, с людьми, просто желающими тебя… С песнями, вином и бесконечной дорогой. И нет ничего безнадежного, пока ты продолжаешь идти своей дорогой. Для тебя нет. А вот для кого-то все действительно закончилось. Подумай об этом на досуге.
И я проснулся. Глаза нестерпимо щипало, лицо горело, казалось, будто его протащили по щебню. Дышать по-прежнему тяжело. Невыносимо яркий белый свет − зачем-то в больницах всегда вешают такие светильники. Я пошевелил сначала одной рукой, потом другой, затем ногами. Мне паршиво, но я действительно был цел и невредим. Никакие здания не обрушивались на меня.
Радости, впрочем, я никакой не испытывал. Это все ожидаемо. И… что там моя галлюцинация говорила про суд и арест?
По-хорошему надо делать ноги. Как можно скорее. Пробую сесть на койке. Тут же заваливаюсь назад. Вроде ничего не болит, но как же паршиво… Тело точно разваренная макаронина. Насколько мне известно, эффект от слезоточивого газа не такой. Хоть я и надышался этой гадости основательно. Палата хорошо проветривается, а я здесь явно не меньше, чем сутки. Потому что остановили нашу маленькую революцию уже под вечер, а сейчас сквозь больничную штору пробирается закатный алый луч. Если я не задохнулся, значит, жить буду. И лучше, если на свободе.
С этими мыслями я вновь предпринял попытку подняться. Уперся локтями о подушку, спустил ноги на пол и попробовал принять вертикальное положение. Шатало меня ужасно, колени подгибались. Да в чем дело-то? Я разозлился сам на себя, изо всей силы подтянулся, ухватившись за металлическую спинку, сделал резкий рывок и…
Свалился на пол. А койка поехала в сторону − очевидно, ее забыли правильно поставить на тормоз, и с грохотом въехала в стеклянный шкафчик. Стекло выдержало, но все же потрескалось.
И, конечно, палата тут же заполнилась людьми. Меня подняли, вновь уложили на кровать. Я пытался сопротивляться, но куда там. Хотелось завыть от бессилия. Чьи-то руки продолжали удерживать меня. Когда в поле зрения вдруг появился шприц, я принялся отбиваться с удвоенной силой. Ненавижу шприцы. Не из-за боли, ведь это всего лишь секундный укол. Но ощущение тонкой иголки, протыкающей кожу, невыносимо. И почему-то каждый раз нападает иррациональный страх. Что это не лекарство, а смертельная инъекция. Или еще что похуже. Что-то, от чего я взбешусь, выцарапаю себе глаза, перегрызу горло медсестре и сигану из окна вниз головой. Кажется, я почти умолял оставить меня в покое. Но игла все равно вошла в мою вену. И я вновь почувствовал, что уплываю.
На этот раз здесь было тихо. Вокруг ничего, кроме белого тумана. В который я тут же начал проваливаться, поэтому пришлось сдвинуться с места. Но, по крайней мере, я мог стоять на ногах. И никакой тошнотворной паники, которая то и дело подкатывала к горлу. Тут было спокойно, только очень грустно. Не было видно ни конца, ни края этому туману. И я все шел, шел вперед. Где-то сомневаясь, не нужно ли мне повернуть в обратную сторону? Вдруг зайду слишком далеко в этих чертогах подсознания? Или же здесь шаги ничего не значат? Или наоборот?
Мне даже захотелось вновь увидеть или услышать Зеленоглазого. Как-то очень одиноко оказалось в этом тумане. Теперь я бы не стал от него убегать. Подумаешь, я спятил. Хорошо ведь поговорить с кем-нибудь. Пусть даже с тем, кого породило мое воспаленное сознание. Лучше, конечно, с кем-то реальным. Кто поймет. От кого не захочется сбежать, как только рассвет прогонит последние тени. На рассвете лучше всего возвращаться, а не уходить. Не помню, где это я слышал. Ночь хороша для новой дороги, а утро для возвращения.
Мне бы очень хотелось куда-то вернуться. Туда, где меня бы ждали. Не знаю, кто бы были эти они… Но очень ясно представилось, как я бы вышел к ним из серого утра, когда трава покрыта легкой изморозью, а они бы позвали меня в дом. Мне бы предложили кружку с чем-то горячим, прямо с порога. И с каждым глотком бы возвращалась жизнь, несмотря на смертельную усталость. И вокруг бы говорили, говорили, а мне хотелось бы слушать, хотя сон уже наваливался на веки тяжелыми гирями.
А потом я бы так и задремал под эти голоса, периодически просыпаясь, пытаясь поучаствовать в разговоре. И в итоге заснул бы окончательно, зная, что больше не нужно никуда бежать. И никто не потревожит меня. Но стоит протянуть руку, и я найду чью-то теплую ладонь. Я засну с мыслью, что все это надолго, если не навсегда. Кто бы ни придумал эту примету про возвращение на рассвете, он знал, что говорил. Я очень, очень хочу вернуться, вот только не знаю, куда. Заснуть на рассвете и проснуться к новой жизни.
Интересно, можно ли это считать новыми жизненными планами? Такие вот размытые мечты о чем-то абстрактном? Но откуда-то я знал, что так будет, если я поступлю правильно, если приду туда, куда нужно.