Я вновь остался жив. Врачи говорили, что у меня случилось нечто похожее на сердечный приступ, после которого несколько суток я пробыл без сознания. Навел панику в больничке. Очень невыгодно было им меня угробить. Следователь, который беседовал со мной, сказал, что у меня вдруг резко пошла кровь из носа, я вскочил и начал метаться по палате, держась за грудь, а потом свалился на пол. Меня проверяли, но не нашли абсолютно ничего, и теперь каждый белый халат считал своим долгом нервно пошутить про «какие ваши годы». Дескать, рановато, в двадцать лет приступами страдать. Формально я был абсолютно здоров, за исключением пневмонии, которая тоже уже пошла на убыль.
Та женщина-врач, к которой я обращался после аварии, приходила ко мне в палату, чтобы обсудить ситуацию со следователем. Хорошо, что у меня хватило ума молчать и слушать. Ведь никто и не собирался предъявлять мне никаких обвинений! И вообще зря так распсиховался. Это я-то знал, что сделал, но никому и в голову не пришло, что какой-то хиляга вроде меня может взять и перевернуть здоровенную фуру. Просто нужны были кое-какие показания. Я честно подтвердил, что да, в машине был, попытка нападения и изнасилования была, как вырвался, как сбежал, не помню, находился в невменяемом состоянии, да, оба преступника находились в состоянии алкогольного опьянения, да, все равно сел к ним в машину, да, мозгов нет совсем, все абсолютно верно.
Я заставил себя поверить в эту версию. Будто и впрямь я чудом спасся, а эти отморозки сами по пьяной лавочке разбились на дороге. И очень надеялся, что не сделаю ничего такого снова.
Оставалось только дело Ржавого. У полиции еще были ко мне вопросы. Но градус давления был несколько снижен. Не нужен был городу еще один мученик. А молодежь с плакатами каждый день маячила у больницы. Так странно. Но у меня было много времени ознакомиться с информацией, почитать статьи из журналов, распечатки статей про Ржавого и его творчество, про клуб, про все. Парень очень много значил для этого города. Информацией снабжала меня Улле, которая теперь могла свободно приходить абсолютно свободно. И именно она теперь руководила всеми пикетами акциями и прочим.
Уже ничто в ней не напоминало Госпожу Безысходность. И это-то было хорошо, но с каждым днем я ощущал, как она все больше привязывается ко мне. И притом сама не может понять, ко мне ли, или к реинкарнации Ржавого, которой она похоже теперь меня считала. Лысый философ, теперь ушел, окончательно и безвозвратно, и более ничем не напоминал о себе, но Улле этого словно не замечала. Приносила стопки материала, будто ожидая, что я в один прекрасный день вскочу и воскликну драматично «Я ВСПОМНИЛ!» Притом что, зуб даю, Ржавый бы никогда так не сделал, даже если и впрямь воскрес.
Через несколько дней меня отпустили под подписку о невыезде. Выздоравливать и ждать суда. Хотя, как заверила меня доктор, максимум, что мне теперь может грозить это административка. Я клятвенно обещал ей больше не устраивать никаких протестов, не драться с асоциальными элементами и не ездить автостопом.
Забирали меня Шу и Улле, и первый поначалу явно испытывал какую-то неловкость, и разговаривал преувеличенно позитивно. Будто я неизлечимо болен и скончаюсь в ближайшие сутки. А может, ему тоже наплели про реинкарнации и прочую чушь. Но к счастью, это у него быстро сошло на нет.
Мы пока обретались у Улле. Небольшая комнатка в общежитии, за стеной сосед безуспешно разучивал один и тот же перебор на гитаре, раз за разом, с утра до вечера. А другой сосед таким уже усердием лупил по установке. По вечерам мы собирались на общей кухне. Сосед-гитарист щедро поил всех пивом, сосед-барабанщик все спорил с Шу о каких-то концептах. Потом все просили меня исполнить какую-нибудь песню Ржавого, ужасно расстраивались, когда я чего-то не знал, и приходили в восторг, когда я все же пел. Хотя звучит совершенно непохоже. Так и наступало утро, а мы все сидели, раскачивались и вдохновенно завывали о «мелодиях космических пространств», «душах снаружи» и прочем.
И… мне было хорошо, правда. Они все − отличные ребята. Но я знал, что, когда настанет время, я все равно уеду отсюда. Опять. Я спрашивал себя, почему, и не находил ответов. Это грустно, потому мне правда хотелось остаться. Но каким-то шестым чувством, я понимал, что это лишь остановка в пути. Что все эти люди − часть какого-то уютного, теплого, тесного мира, микрокосмоса, если угодно, а я в нем − всего лишь гость. Мне нужно найти свой собственный мир. Если есть такой, конечно.
Но для начала, надо было закончить одно дело. Как там говорил Ржавый? «Нельзя оставлять оборванные песни висеть в воздухе». Иначе случится что-то нехорошее в космосе, как-то так.
========== Часть 1, глава 13 “Метель и кладбище” ==========
Утром я встал очень рано. Еще даже не рассвело. За окном сильно мело. И это
хорошо, в такой снегопад все спят крепко, уж не знаю, почему погода так
действует на людей. Мне вовсе не хотелось, чтобы кто-то проснулся и стал
задавать вопросы. Или вообще решил, что я сбегаю. Нет, не на этот раз. У меня
было запланировано совсем иное.
Я вышел, тихо захлопнув дверь, и выждал пару минут, не окликнет ли меня
кто-то. Тогда я бы сказал, что иду покурить на свежем воздухе. На
кухне-то и так топор можно вещать, особенно после вчерашних посиделок. Но к
счастью, никто не проснулся.
Было зябко. Я старался идти как можно быстрее. Путь мой лежал на автобусный
вокзал. И нет, повторюсь, я вовсе не сбегал. И параноил насчет того, что кто-то
из моих приятелей заметит, что я ушел вовсе не поэтому. И даже не потому, что
задумал что-то опасное и противоправное.
Просто есть вещи, которые хочется оставить для себя и только для себя.
Это не хобби, не тайное увлечение. Это то, от чего я бы и рад избавиться, но
продолжал делать. Зачем? Сеанс мазохизма, не иначе. Может, какая-то крошечная и
наивная часть меня, спрятанная глубоко-глубоко надеялась на какие-то перемены.
Но это вряд ли. Чтобы поверить, что перемены возможны, наивность требовалась
запредельная. А может, это было для меня как ледяной душ. Страшно не хочешь
поворачивать кран, заранее содрогаешься, но все равно лезешь под это орудие
пыток, зная, что оно поможет тебе быстро проснуться и прийти в себя.
Я терпеливо ждал, пока двери вокзала откроются, переминаясь с ноги на ногу.
Как только ограждающая решетка была поднята, я направился к будке телефонного
автомата в дальнем углу. Немного подул на руки, чтобы они отогрелись. Щель для
монет кто-то заклеил жвачкой, я брезгливо отлепил ее, кинул несколько монет и
набрал код Вирров. Отсчитал пару гудков, несколько раз повернул диск и стал
ждать. Закрыл глаза и старался дышать глубоко.
Я никогда не отвечал, когда трубку брали. Я слушал, просто слушал. В этот
раз ждать пришлось довольно долго, и часть меня уже обрадовалась, что должно
быть, дома никого нет, и уже скоро можно будет с чистой совестью повесить
трубку. В этот раз обойдусь без ушата холодной воды. Ну или помоев.
Но трубку все же подняли. Сердце пропустило удар.
Но это была всего лишь Эмила, служанка. Я хорошо ее помнил − крупную веселую
женщину средних лет. Больших трудов ей стоило натягивать чопорную серьезную
мину, в моменты, когда она накрывала на стол, или разбирала материн
гардероб. У нас дома не терпели неуместного веселья.
− Слушаю! − повторила она несколько раз.
Ох, сколько раз ей доставалось за это «слушаю». По мнению матери, взяв
трубку, нужно гулко и значимо отчеканить название поместья, не забыв, конечно,
титулов ее хозяев. Чтобы все понимали и осознавали, куда позвонили. Но Эмила