Когда же приходилось быть вдали от нее в течение нескольких недель (замечу — редко), встречая нас по возвращении, она выла так громко, что казалось, будто ей больно. Такое проявление страдальческого облегчения неизбежно заставляло нас чувствовать себя ужасно из-за столь долгой отлучки.
Даже несмотря на то что в интеллекте собак не было ничего примечательного, я все-таки оставался убежден — и Ксифос старалась очень сильно подтвердить это, — что в собаках действительно есть нечто особенное. Я мог провести целый день в офисе, читая и пиша научные статьи о поведении собак, подвергая сомнению научную литературу об их предположительно уникальных когнитивных способностях. Но когда возвращался домой к Ксифос, ее безудержный восторг от того, что она видит меня, настолько сильный, что трудно было зайти в дверь, так как она постоянно подпрыгивала, стараясь лизнуть мое лицо (однажды или даже пару раз сбивала очки), сводил на нет попытки не признавать факта наличия в этих животных чего-то экстраординарного, чего-то, что отличало их от всех остальных земных созданий.
Чем больше я об этом думал, тем больше казалось, что эта экстраординарность была не интеллектуальной, а эмоциональной. То, что отличало Ксифос от всех других животных, которых я исследовал или с которыми проводил время, — от голубей до крыс, сумчатых и волков, — заключалось в ее потрясающей эмоциональной связи с окружающими людьми. Любовь и волнение, которые, как казалось, вызывало у нее наше присутствие, и ее страдания, когда мы отсутствовали, вероятно, служили определяющими характеристиками ее поведения относительно людей-компаньонов.
Хотя Ксифос являлась частью нашей жизнь не слишком уж и долго, ей уже удалось заставить меня как ученого-бихевиориста[9] подвергнуть сомнению некоторые из моих основных убеждений. Казалось, большая часть ее поведения обусловлена тем, что я мог бы охарактеризовать как сильную эмоциональную привязанность к людям. Тем не менее общепринятая мудрость и основополагающие принципы моей научной подготовки и учения, бихевиоризма, решительно свидетельствовали о том, что так быть не может.
Бихевиоризм является не чем иным, как применением к психологии одного из фундаментальных принципов науки. Этот принцип, эта лакмусовая бумажка, известная как закон скупости или бритва Оккама, датируется XIV веком и приписывается ученому Уильяму из Оккама.
Однажды я посетил деревню Оккам (англ. Occam или Ockham), лежащую к юго-востоку от Лондона, в надежде купить бритву, которую мог бы потом показывать на своих занятиях, чтобы сделать абстрактный принцип более конкретным. К сожалению, в этой скупой деревне я не смог приобрести даже бритву (хотя там имелся превосходный паб, где мне подали первоклассный ланч).
В любом случае бритва Оккама является принципом, а не физическим объектом; из него следует, что самое простое объяснение феномена всегда предпочтительнее всех остальных, и это позволяет избежать дополнительных ненужных объяснений. Данная идея — важный эвристический инструмент, за последние шесть столетий оказавшийся чрезвычайно ценным в различных научных дисциплинах — от астрономии до зоологии.
Как бихевиорист, я был полон решимости найти самое простое и наиболее краткое объяснение проявлениям якобы любви и ласки в поведении Ксифос. Не желая, чтобы мои объяснения психологии животных включали вещи, без которых мы и так можем прекрасно справиться, до этого момента я обычно избегал разговоров об эмоциях у животных. Правдой было то, что Ксифос, запрыгивая на меня, когда я входил в дверь после тяжелого дня в университете, определенно выглядела счастливой от созерцания хозяина. Но скупой ученый внутри предпочитал видеть, что она действует согласно сформировавшейся ассоциации между моим приходом и появлением того, что она считала полезным для себя: например, ужина или прогулки. Привнесение чего-то настолько беспорядочного, как эмоции, в той ситуации нарушило бы четкие уравнения моей научной подготовки и, казалось, нарушила бы принцип бритвы Оккама.