Мне вдруг показалось, что он хочет схватить меня за руки. Он был громаден. Он весил за сто килограммов. А мои руки были интеллигентно тонки. Они были достаточно цепкими, но если бы он потянул, мне не хватило бы веса, чтоб удержаться.
Он смотрел на меня совершенно трезвыми, злыми глазами. На миг я даже забыл, что это был Вовчик. Это был злобный, каменный дядя за сто килограммов, я даже оторопел.
Думая о том, за что зацепиться, я опустил взгляд.
— Вот так! — услышал я металлическо-четкое.
«Он хочет сквитаться!» — пришло в голову мне.
— Сгинул Антоха Абашкин! — чеканил он желчно.
Да, сгинул Антоха Абашкин. Какая-то дурацкая квартирная кража, какой-то жуткий стройбат, гепатит через шприц, отбитые в солдатском побоище почки… Сгинул сын музыкального папы.
— Но, может быть, победитель — Агеев?
Вот тут я усмехнулся. Невольно. С Агеевым, конечно, не то, что с поджигателем Антохой Абашкиным, вот так я ответил, подчеркнув поджигателя. Я усмехнулся и поднял на Вовчика взгляд. И вдруг почувствовал, будто внутри меня что-то оборвалось. «Он очень, очень хочет сквитаться! — стучало у меня в голове, — и надо это как-то использовать!»
Похохатывая, заставляя себя улыбаться, я начал рассказывать о том, что романтичный сын красноносого начальника треста питал слабость, как оказалось, не только к Тигрице, но и к обаянию тевтонской профессии моего бати. Он бросил конструировать мотоциклы. Он ударился в дрессировку хищных зверей, говорил я, стараясь избегать взглядом нового Вовчика. Батя рассказывал: он поет тиграм романсы, и те, в платочках и юбочках, вальсируют вокруг него!
— Так что: он — победитель? — перебил меня голос, жесткий и властный.
«Он же был только что пьяным!» — заставлял я себя размышлять, чтобы не подпасть под власть жесткого Вовчика, стараясь не думать о том, что сижу за столом загородного ресторана, и ни одна родная душа не знает, где я нахожусь, что угощает меня человек, в общем-то, малознакомый и хитрый, и, кажется, озлобленный на меня. Надо встать и уйти. Семьдесят процентов из всех убийств проистекает на почве незадачливой пьянки. «Хорошо, что пожитки свои оставил я не в машине, а в гардеробе!» — вспомнилось кстати. Надо, надо подняться и, извинившись, но без объяснений, уйти.
— Нэ поэл, он — поэдитель?
Вовчик всегда был похож на лягушку. А теперь представьте, что лягушка увеличилась до громадных размеров. Голова была небольшой, остроконечной, и огромный рот уходил своими концами назад-вверх чуть ли не до ушей, и это все, что, смешноватое, не вызывало опаски. Но голова произрастала из колоссального, валунообразного туловища, едва умещавшегося на не таком уж малом сиденье стула, но толстые, хотя и коротковатые руки напоминали два чурбака, а желтоватые глазки, лишенные и намека на участие к вам, поблескивали, как непроницаемые толстые пуговки.
— Нет! — сказал я, кое-что вспомнив о нашем Агееве.
— Колян?
Я вздрогнул. С каждой минутой Вовчик менялся. Он вырастал на глазах, странная власть от него исходила.
Тут, как назло, откуда-то появившись, надо мной зажужжала оса. Она крутилась вокруг и словно присматривалась, как лучше спикировать, уколоть. Я помахал для острастки руками, затем начал вертеть головой, потому что она и не думала улетать, а целила сзади, в конце концов даже вскочил. Надо признаться, к осам у меня аллергия. Было дело, меня как-то тяпнула в локоть одна такая дурища, локоть вдруг стал раздуваться, потом в глазах все поплыло… Представьте, меня спасла «Скорая». Представьте, они собирались засунуть в больницу меня. Представьте, отбившись от больницы подпиской, я полеживал дома в полуобморочном состоянии (они вкатили мне чего-то снотворного); как вдруг эта «Скорая» снова приехала. Проверить, не помер ли я. Проверить!.. Советская «Скорая»! Только тогда мне пришло в голову, что во всем этом есть что-то нешуточное… Впрочем, собрат-аллергик понимает меня. Далекий от нас — никогда!
И вот снова оса. Я уже вертел руками, как мельница, когда Вовчик поднялся. Сначала-то я не заметил, что он поднимается. Затем — ап-п! — оса не жужжит. Я кручу головой — не жужжит! И вдруг ощущаю, что надо мной вырос гигант. Я задираю вверх голову: лягушачеподобная пасть раскрывается гримасой улыбки, однако глаза — неподвижно-чужие. Он подносит к моему носу белый кулак и разжимает его: на ладони вяло шевелится полузадушенное насекомое.
Только сейчас понял я, насколько он и выше, и толще.
— Если тебя укусила оса, ничто не мешает ответить ей тем же! — браво я выкликаю остроту Ильфа — Петрова.