— Замрите, не расходитесь! — командовала девчушка-помреж.
— Ловите, ловите! — послышался неожиданный голос. В толпе началась суета. Кто-то присел, кто-то рванулся, Барон ел шоколад.
Наконец этот «ясновидящий» Леонид Леонидович появился. В руках его волновалась белая грязная курица. С беличьих шкурок кое-где капало. Покрытый ими, как панцирем, шубовладелец держался будто он — Цезарь.
— Держи! — новоявленный Цезарь сунул курицу в ладони Барона. Тот потоптался, но принял. Из пальцев его по-прежнему торчал шоколад, ставший оплывшим, противным каким-то. Свободной рукой Барон заталкивал курицу в сгиб локтя.
— Брось шоколад! — свирепо крикнул Леонид Леонидович.
Барон недоуменно смигнул, но не бросил. С трудом наклонив могучую шею, быстро выхватил остатки шоколада губами.
Курица квохтнула.
— На! — протянул Леонид Леонидович тяжелый топор. — Отруби изменнице голову!
— У?
— Слушай приказ! — зарычал режиссер: — Равняйс-сь! С-смирна-а!
Барон подтянулся.
— Я — генерал! — отклячил свой подбородок Леонид Леонидович. Девчушка-помреж ловко нацепила ему золотые погоны. — Эта курица — подлый предатель, изменник! Изменнику — смерть!
— Предатель?
— У! — подхлестнул Леонид Леонидович.
Дальнейшее нас поразило. Хладнокровно и ловко, будто профессиональный куреубийца, Барон перевернул жертву на спину и плюхнул на ящик, заменяющий плаху. Хохлатка притихла. Палач оттянул пальцами клюв, поднял свободной рукой топор… Короткий тупой удар — приговор был исполнен.
— Отлично! — кричал Леонид Леонидович. — Снимайте эти глаза! Этот рот в шоколаде!
Барон тут же утерся, уставился в камеру.
И тут Стива издал то ли вопль, то ли стон и схватился за голову.
— Что с тобой, Стива? — меня словно дернули за язык.
— Ах, не то! Игры! Все — детские игры!.. Не пережили мы этого!
— Вспыхнуло и умчалось? — я подхватил, короткими, быстрыми взмахами растирая свой лоб. Леонид Леонидович мимолетно взглянул. Отвернулся к Барону.
— Ложь! Все — ложь и вранье! С нами все ясно! — наяривал Стива.
— А что — не вранье? — спрашивал я. — Что нужно выкопать в душе куреубийцы?
— Разве что — мысль о яйце?
— Всмятку?
— В мешочке! — угрюмо и безнадежно возгласил Стива…
Это отчаяние… Эта покорность злосчастной судьбе!.. Я заржал, тогда и Стива заржал. Смех, как ветер в листве, пробежал по толпе.
— Дайте еще шоколаду! — Леонид Леонидович будто не слышал. — Так, приготовиться! — пробежал вдоль площадки туда и обратно. Было видно, что он что-то обдумывает, но еще не решил. — Слу-ушайте! — вдруг зычно вскричал и опять пробежал вдоль площадки: туда и обратно. — Внима-ание: я — узурпатор, превысивший полномочия! Курица ни в чем не повинна. Кто-нибудь, эй, кто там? Кто будет судьей?
Нехорошее чувство мной овладело. Что это значит? Какая-то курица, палач, узурпатор… Разве это было в сценарии?
Я сказал:
— Я буду судьей!
Наверное, в моем голосе что-то было такое. Леонид Леонидович посмотрел на меня. Сомнение. Может быть, любопытство. Я сделал гримасу: не нравлюсь? Так не напрашиваюсь!
Он высоко поднял брови, как это делают, желая обозначить вопрос, но не тратя попусту слов.
Я пожал безразлично плечами.
Леонид Леонидович откинул назад голову. Он был много ниже меня и все же взглянул сверху вниз. Непроницаемое лицо. Смелый разлет темных бровей, крепко сжатые губы — он был чертовски красив в эту минуту, хотя и меньше ростом, чем я. Все сознавали, что он чертовски красив, и он сознавал это тоже. Стива — и тот чуть отодвинулся от меня.
Я сотворил кислую рожу: ла… Ладненько! Не хотите — так, значит, не буду!
Еле заметный кивок: он согласен!
Я: не… Не надо! Не так уж я и стремлюсь.
Он кивнул энергичней: давай! Давай! Шевелись!
Очень спокойненько я отдал команду:
— Эй, стража! Возьмите его!
Скорчив зверские рожи, подбежали желающие отличиться статисты. Схватили, встряхнули, демонстрируя рвение.
— Вот узурпатор! — я строго сказал. — Генерал, превысивший полномочия! Виновник пролития крови! Кровавый тиран!
— Сталинист! — Стива добавил. — Стукач!
Они все разинули рты. Я посмотрел на Барона: он был — точно! — баран! Я скомандовал:
— Смирно!
Барон бросил взгляд на Леонид Леонидовича. Тот поник головой: он был актер, он играл! Тогда Барон шевельнулся. Поза его еще не была позой, отвечающей «смирно», но и вольной назвать ее уже было нельзя.
Я взял рупор, наставил его на Барона и заорал:
— С-сми-ир-рна-а!
Возможно, я его оглушил. Возможно, голос мой, усиленный рупором, пробил-таки оболочку высокой помехоустойчивости. Но он выпрямился. Глаза его, немигающие, были направлены на меня.