— Мне дышать не надоело, хоть печален наш удел. Жизнь — приятнейшее дело изо всех приятных дел! — внезапно донеслось до меня, а когда я медленно повернул к ней обиженное лицо, она приложила палец к губам и низким голосом детско-театрального волка провыла:
— И во сне и наяву-у с наслаждением живу-у-у-у!
— Ахматова? — отважился я. — Классная поэтесса!
— Маяковский! — серебристо рассмеялась она.
— Автор теории мотоцикла?
— Одоевцева! — серьезно сказала она. — «Ни Гумилев, ни злая пресса не назовут меня талантом. Я — маленькая поэтесса с огромным бантом!» — она процитировала это таинственно, страстно, и вдруг кто-то чужой выболтнул из меня:
— Слушай! Выходи за меня замуж, а? Стелла Агеева — неплохо звучит?
Слабый свет от свечи обтекал фигуру ее, на стене дрожала огромная тень. Отчетливо обозначились прямые острые плечи, узкая талия, расширение бедер. Рук не было видно, руками она обхватила плечи. Сосредоточенно изучал я тень на стене, пропуская светлевшую в полумраке натуру.
— Славушка-а! — простонала она. — Ты что хочешь: чтобы я — к плите и к пеленкам? Чтоб я? Не смешно?
— Все хотят замуж! — упрямо я возразил.
— Это тебе мама сказала?
Я уже не в силах был спорить. Я смотрел теперь на ее босые ступни. Размер двадцать два, честное слово!
— Ну, Секси, и нога у тебя! Поставь на ладонь!
И она мгновенно поставила. Посинеть можно, как легко это проделала! Эта махонькая ступешка вся уместилась в моей задубелой ладони механика. А поверхность подошвы — изнутри, из-под арки подъема — оказалась такой мягкой и нежной!
Сердце мое било как большой барабан. И весь я превратился в желание — огромное, торчащее, выпирающее…
— Зачем тебе Афродита? — слышу как будто во сне. — Отдай!
— Что? — шепчу я и прикасаюсь губами к ступне. Нет, это не рыцарский жест, это слабая попытка спасения.
— Она нужна не тебе, а ему, пусть и катается! А тебе нужна я-а-а! — шепчет она и с упора ладони ныряет в меня.
Ночь я проспал как убитый. Утром солнце светило, электричка, постукивая, катила по рельсам, все подозрения испарились. Но только отпер дверь, только на меня глянула подозрительно Афродита, как сразу и вспомнились полночные домыслы. И ревность скрутила сердце. А Афродита глядела на меня так осуждающе, так презрительно, горько, что я понял одно: я не буду прощен. И в самом деле, обкатать ее не удалось. Только я ее выкатил — тут он и явился. Мне показалось, что на нем другой шлем. Пригляделся: вроде бы тот, но… он был больше размером! Что скрывалось под ним?
Я не стал уточнять. Даже куртка мне показалась шире обычной. Может быть, она и была той же самой, но… что скрывалось под ней?
— Бронислав! — заявляет он, надевая перчатки. — Бронислав!
Слышите, слышите? Не котик, не Славка, а — Бронислав!
— Бронислав! — говорит он, надевая перчатки. (Ох, и приятно же повторить! Повторю-ка еще!)
— Бронислав! — говорит он, надевая перчатки. — Сегодня ты обалдеешь!
И ведь будто ничего не случилось! Он появился, не бросив: «Здорово!» — он сразу сказал: «Обалдеешь!»
Не отвечая, я удалился. Его уроки пошли мне на пользу: ничего не стал уточнять, переспрашивать, нет! Вот просто взял себе и пошел!
Пошел, унося один секретик с собой. Клянусь, это был первый сознательный акт, первый секретик! Клянусь!
И только тогда стукнуло: да ведь он изменился! Он будто совершенно другой человек! Он сразу начал о деле не потому, что, презирая условности, решил не здороваться и вовсе не от злопамятства на меня! Всего-навсего был погружен в предстоящее дело!
Я уже был на вершине холма — чтобы «балдеть» с полным комфортом. Не могу сказать, чтобы, ощупывая в кармане мяг202кую пружину сцепления, я не испытывал угрызений совести. Замечу, что та пружина, которую я только что приспособил к своей мотоцикле, о-о, это была не пружина, а черт: жмешь, жмешь — никакого движения, вдруг — р-раз! — и метнулась, да тут же и стоп.
— Эй, Бронислав! — окликает он. — Видишь: я ни фига не волнуюсь! Я хладнокровен, как ирокез. Посмотри.
И он вставляет в рот бумажную трубочку, скрученную из газеты. По краям губы сжаты, в центре — узкая дырочка, в ней — бумажная трубочка.
— Я взнуздаю твою мотоциклу! И, как бы она не брыкалась, эта трубочка останется в целости! — он заявляет, и голос его звучит так гнусаво, что я не сразу добираюсь до сути. А как странно извиваются кончики губ, в центре которых вертится трубочка! — Как бы меня ни трясло, я не сплюну, не сомну ее, Бронислав! Запоминай, Агеев, прием тренировки!