Прием мне известен, и он это знает. Неужели настолько поглощен предстоящей обкаткой?
Мне стало не по себе. Я уже собрался вытянуть из кармана ту мягкую пружину сцепления, как он:
— Запомни, Дуракеев: гибкий хлыст, стальная рука, стальная нога! Век живи, век помни Станислава Малокина!
Что толку напоминать ему, что фамилия моя звучит по-другому! Я разложил рыболовный стульчик, уселся.
— Нет, погоди! Спустись, Агеев, нужна малая помощь!
Он не смотрел на меня. Он скручивал новую трубочку. Возле ног его валялись останки пяти-шести прежних: изжеванных, мокрых. Что бы так волноваться?
Я подбежал к нему.
— Вчера заводилось неважно, — сообщил он, не глядя. Так говорят только в тех случаях, когда на карту поставлено все: он не смотрел на меня, говорил в сторону и будто ждал, что кто-то возьмет его за руку и отведет прочь.
Афродита стояла, опустив фару долу. Невинна. Из фары, казалось, закапают слезы.
Черный пузырь набух в моем сердце. Я сунул руку в карман.
— Подтолкни, Дуракеев! Дай ей по ж…!
Рука, в которой горела пружина, опустилась снова в карман. Другая легла на округлый задок. Но что тут случилось! Звук громоподобного выхлопа, вой разом взявшего двигателя. Афродита рванулась в сторону от наезженной трассы.
То, как помчалась по кочковатой лужайке, с большущей натяжкой можно было назвать движением колесного экипажа: непредсказуемые виражи и зигзаги, прыжки вверх — бло203хой, вертикально, а приземления — только и только! — на переднее колесо, которое при ударе выкручивалось, егозя. Однако же Стас…
Надо отдать ему должное: это был жокей, акробат, укротитель! Его массивная фигура, заключенная в кожанку, обладала величавой инерцией и все время припаздывала: если Афродиту заносило влево, он зависал справа, она взмывала вверх — он вжимался в седло, она ныряла в колдобину — он воспарял дельтапланом. И тем не менее он держался и даже, кажется, кое-чем управлял!
Это зрелище заворожило меня. И когда этот вихрь взлетел вверх по холму, приближаясь, я замер, оцепенел.
Сильнейший удар.
И вновь, как когда-то, погас день, и красное золото воссияло в ночи. Гордо и сказочно проплыл мимо корабль с алым, туго выгнутым парусом.
Потрясенный и онемевший, внимал я раскатам рокотавшего эха. О, Афродита!..
Стас сидел передо мной на коленях. В пыли. Прямой и стойкий как оловянный солдатик. В странной позе: на попе, а ноги, как у лягушки — назад, касаются бедер. Как только целы колени? Но самое главное — в губах его сохранилась трубочка!
Я еще сплевывал грязь, хлопал глазами, и в голове еще грохотали громы, но бумажная трубочка, сохранившая первозданную свежесть, она смутила меня!
— Стас!
Едва взглянув на меня через стекла огромных лягушачьих очков, он принялся за перчатки, да как! Возьмется за мизинец — перейдет к безымянному, чуть приспустит — и к среднему… И это-то с мотоциклетными крагами!
Вроде все как положено: небо — вверху, под небом — дорога, на обочине — грязь. В грязи сидит Стас, элегантно снимает перчатки. И эта бумажная трубочка!
— Стас! — шепчу потрясенно, — ты не чокнулся? Что это?
Он наконец повернул голову. Посмотрел на мой палец. Следуя ему, оглядел ноги. Выплюнул трубочку:
— Это? Иогическая поза героя. Помогает при ревматических болях в коленях, подагре и солевых шпорах.
— Стас! Но у тебя нет солевых шпор!
— Поза, единственная, может выполняться после обеда, принося облегчение при ощущении тяжести в желудке, — меланхолично он продолжает.
— Стас! — ахаю я. Угрызения совести терзают меня. — Ты же еще не обедал!
— Слышишь? — вдруг произносит он и прижимает палец к губам. Я затихаю. — Слышишь? Там кто-то поет!
Я слышу гул дальних моторов, даже урчанье у него в животе. Но чтобы кто-нибудь пел?
— Это — она, — говорит с невыразимой печалью, — твоя секс-бомбочка Стелла! С букетом сирени, она напевает стихи. «И во сне, и наяву с наслаждением живу!»
Боль в ладони приводит меня в чувство. Эта подлая пружина сцепления, она впилась в кожу, как клещ! А пальцы свело; дрожащие от напряжения, они все силятся выжать из подлой пружины ее подлую душу! Он читает стихи! Эти стихи!
— Мне дышать не надоело, я к пеленкам не хочу, жить — приятнейшее дело, а что далее — молчу!
Я беру свои пальцы свободной рукой и распрямляю их по одному. Пружина прилипла к ладони. Сколупнув ее ногтем, равнодушно наблюдаю за кровью, наполняющей линии-взрезы. Откуда он знает эти стихи?
— Отнеси Афродите! — протягивает он влажную кисть. Чтоб провалиться, это — сирень!
Кладу ее в рот. Рот наполняется горечью.