Как мы ржали вначале!
Как заступались потом!
Тигрица стрелою влетела в класс:
— Кто запер Вовчика в туалете?
Нет, никто не запирал Вовчика в туалете! Те, кто успел вскочить для приветствия — девочки преимущественно, — стали с легким сердцем садиться. Те же, кто задержался — в основном мы, пацаны, люди и вообще-то сомнительные, а уж при данном раскладе и вовсе как бы подследственные, — вытаращились, как говорится, на голубом глазу.
— Абашкин!
Напряженная тишина нависла над классом. В этом интенсивном молчании мы внимали стуку сердца Тигрицы. Взлелеянному в наших неистовых, поэтически-вольных мечтах, благородному, пылкому сердцу Тигрицы.
— Абашкин!
Абашкин мигает: чаво? Он не запирал Вовчика в туалете. Бледный, как призрак, сын музыкального папы колышется тенью над партой.
— Собирай портфель и без отца не являйся!
Шоколадная блузка с кружавчиками вздымается и опадает. Это пламенное сердце Тигрицы вздымает высокую грудь и опускает ее. Меловыми губами Антоха вышептывает:
— Я не запирал Вовчика в туалете! За что?
— За то, что жег спички на перемене!
Неслышное движение пробегает по классу. Не повернув своих буйных голов, мы исхитряемся взглянуть на Коляна. Коляныч недвижен. Коляныч наблюдает воробьев на окошке.
И снова безмолвие, и снова стук сердца Тигрицы.
— Агеев!
Агеев — рот до ушей — поднимается.
— Кто запер? Ты запер?
Агеев влюблен в Тигрицу до потери сознания. И всегда, когда она к нему обращается, от смущения лишь рот разевает. Такая особенность. Такая улыбка — как тик.
— Что значит: не ты? А кто проторчал всю перемену на лестнице? Собирай портфель и без отца не являйся!
Агеев все улыбается. Потный, красный, растерянный. Ничего не может поделать с губами!
— За что?! — А это чей голос? А это мой голос! Какой-то странный, но — мой, без сомнения. Только ржавый какой-то, скребуще-скрипучий.
— За то, что смеется, когда учительнице не до шуток!
От стальной, беззаветной любви до скребуще-скрипучей ненависти ровно полшага — я постиг эту премудрость в тот день.
И снова неслышное движение пробегает по классу. Снова мы ищем Коляна. И снова: окошко настежь раскрыто, и два воробья: тук-тук! тук-тук! — о жесть подоконника. Коляныч недвижен.
Коляныч недвижен, а мы не в силах смотреть на Тигрицу. Пусть ее щеки пылают румянцем, пусть янтарно сверкают глаза — мы утыкаемся взглядами в парты.
И снова стук сердца… но, может быть, это — не сердце? Может быть, и даже скорее всего, это — не пылкое сердце Тигрицы, а — клювики воробьев?.. Следуя алфавиту, теперь секут голову мне. Портфель собираю заранее. Однако Тигрица… Тигрица внезапно:
— …Вовчик!
Словно взрывается что-то неслышно. Так в кинокадрах, демонстрируемых без сопровождения звуком, мы видим, как подрывают дома. Крыша, перегородки, все внутренности вдруг оседают. Исчезают внутри короба сохранившихся стен. И короб темнеет пустыми глазницами… Вовчик встает. Но это как бы разрушенный Вовчик: один только короб, одни пустые глазницы.
— Собирай портфель и без отца не являйся!
У Вовчика пустые глаза. Руки дрожат, растопыренные пальцы шевелятся — нет человека, одна оболочка.
— Привет, за что Вовчика? — дерзко я говорю.
— Привет! — отвечает дерзко Тигрица. — За то!
— Нет, вы все же поясните, за что!
Допустить подобный наскок на решительную, готовую на все и на вся, разъяренную Тигрицу — а в том, что разъярена она, сомнения не было — мог только тот, у кого отец — не менее чем дрессировщик хищных зверей.
Таким и был мой отец.
В глазах Тигрицы янтарная ярость сменяется необычным, шоколадным (под цвет блузки) оттенком растерянности.
— Подчеркиваю: раз его заперли — значит, было за что!
Несправедливость!
Гнев наш единодушен: стучим ногами под партами. Стуча ногами, смотрю на Коляна. Колян, стуча, смотрит на воробьев. Хлебные крошки насыпаны цепью по подоконнику. Воробушек — прыг-прыг! Головку поднимет, клювик раскроет: чирик. Скосит глаза на Коляна и снова: прыг-прыг!
— Это — бунт? — сверкает Тигрица янтарно. Однако налет шоколадной растерянности все еще смягчает янтарь.
Мы топочем упрямо.
— Что ж, изложите свою декларацию!
Помимо янтарности глаз мы ценим… ценили в Тигрице любовь к справедливости. Во все времена — учит… учила она — народы бьются за справедливость.
Народы топочут: справедливости! Хотим справедливости!
Нет, не зря мамы находят, что Тигрица коварна! И хотя в несовершеннолетние годы свои мы и заблуждаемся насчет истинной подоплеки, но прозвище, которым ее одарили отцы, кажется нам подходящим: хищник! Тигрица!