Пожалуй, Иван Петрович снова забылся в какой-то момент. Вопрос: в какой именно? Ведь не спросить!
— Катяша, а где Александра Сергеевна?
Вместо ответа — громыхание кастрюль.
— Котик мой, а что, верно, будто у меня затемнение?
— П-ш-ш! — зашипело какое-то варево.
Иван Петрович потянулся за книгой.
— Как интересно, чижуня! — с ненатуральным интересом воскликнул. — Здесь написано, что мороженое в Европу привез Марко Поло!
Гробовое молчание.
Под рукой новая книжка. Шекспир. «Леди Макбет».
С отвращением отбросил.
Вот еще одна… «Анна Каренина», черт побери!
— Черт побери! — плюется доктор наук, что ни книга — все про интрижки! Екатерина Перфильевна! — зычно кричит, — куда дела »Теорию пограничного слоя»?
В дверях появляется Екатерина Перфильевна.
«К чертовой матери всех молодых дур! Надо заниматься наукой!» — думает доктор и все всматривается, все изучает.
— А бульон? Кто забыл про бульончик? — напевает жена. — Бульон с пирожком!
Иван Петрович изучающе всматривается: пожалуй, что ни следа волнений! Приснилось? Нет, неужели?
— Катенька, — шепчет любящий муж, — но достаточно ли он прозрачен?
— Я очень старалась, — скромно отвечает она. — Да, вот еще: позвони Александре Сергеевне!
Не сводя настороженных глаз с кукольного лица, Иван Петрович берет пиалу.
«Приснилось! Какое счастье — приснилось! — несется суматошная мысль. — Но если так… Если так! Отчего бы не звякнуть тогда, если так? В конце концов, если ничего не случилось… Грудка такая… Правда вот ножки… Но грудка!.. Позвонить и с легким смешком, для разведки осторожно начать… Прямо так и начать: все смешалось в доме Болконских!.. А, каково? Гениальная фраза! Фраза великого классика!» — Иван Петрович смеется.
Порыв ветерка отметает тюлевую занавеску. В оконном стекле над головой его зияет дыра. А доктор смеется: всех дур обыграл! Что значит — умный мужчина!
Ветерок поддувает, умный доктор смеется. зияет дыра.
Язык прозы, язык прозы… Да что же это такое, черт его побери?!
Понятно: язык — лишь код для передачи душевных стихий. Язык (литературный) — это множество слов, отражающих языковую среду героев. Чем новее и точнее слова, тем богаче язык, так еще говорят.
Однако же… Что такое литературный язык Достоевского? Тридцать три слова, из которых каждое можно и переставить, и заменить — вот весь литературный язык Достоевского! Так не поэтому ли этот гигант покорил мир?
…В Евангелиях слов тоже немного.
Александр Жулин.
Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».
ХИЖИНА С ШАШЛЫКАМИ
И еще о любви
Человек, который узнал о предательстве, начал готовиться к схватке. Нет, детских упреков не будет, будет сражение, открытое, честное! Он потребует объяснений, призовет па помощь товарищей и не важно, чем кончится дело, пусть — поражением, но надо, надо расставить точки над «i»!
Однако вот странность: человек еще ничего не успел предпринять, как вдруг обнаружил, что товарищи будто сплотились, и будто — все против него! Нет, со стороны никто бы ничего не заметил, они, казалось, все также шутили, но настороженным чувством своим он уловил некий фальшь-звук. Он пока не сумел его выделить, но тем внимательней вслушивался, тем хладнокровнее выжидал…
Валентин мирно сидел, вытянув ноги и привалившись спиной к рюкзаку. И от усталости невмоготу было пошевельнyться.
—Вот бы кто-нибудь вырубил в гору ступеньки, — сказал просто так.
— Нам только горы не хватало! — тут же откликнулись.
— А то б эскалатор… А на вершине бы — хижина… — мирно сказал.
— А в хижине — кавказец с усами! — тут же добавили.
— Люди поднимались бы в гору, смотрели кругом…
— А кавказец бы изжарил шашлык! — так вот продолжили.
— Поимев неплохой куш! — наконец выдохлись.
Привал был устроен у подножья одинокой высоченной горы. Их было семеро, считая красивую девушку. Вот девушка встала и замедленно — словно танцуя — проплыла мимо Валентина. И сделала так, будто споткнулась о ногу.
— Не лучший способ обратить на себя внимание дамы, — сказала она. — Любишь меня?
Он был обязан традиционно солгать: — Оч-чень люблю! До… — и далее был обязан продолжить. «До посинения», — так уже продолжал. «До омерзения», — тоже.
— Нет, ты не ответил! — рыдающе вскричала она. — Как? Ну, как ты любишь меня?
— А никак, — внезапно вмешался высокий и седоватый мужчина, — он не умеет. Герой современности — железобетонное сердце!
И все улыбнулись.
Но Валентин будто не слышит. Он смотрит на девушку.
— Хижина с шашлыками, — не сказала, нежно пропела она. — В поле гора-а, на ней хижина, в хи-ижине молодой горячий джигит! Но я не люблю шашлыков, не люблю усатых джигитов, люблю смелого Ва-алечку, который рвется на гору!
Ничего себе хохмочка: рвется на гору! Гора нависла над ними, крута и огромна, и ближе к вершине каменистые склоны ее облиты ледяными усами. Не опуская лица, обращенного к девушке, Валентин прикрывает глаза.
— Нет, — вмешался опять седоватый, — давке ради красивой Мариньи не найдется такого, кто бы покорил эту гору. Ставлю кефир с шашлыками, что не найдется такого!
— Он ставит кефир! — вскричала певучая девушка, — эти мужчины! Где полет, где фангазия, Игорь Петрович? Я бы тому, кто поднялся, я бы…
— Подарила один поцелуй! — тут же откликнулись.
— Один, но отчаянный! — тут же добавили.
— В хижине! И без свидетелей! — так вот закончили.
А назывались они — автоматчики. И проектировали завод-автомат железобетонных изделий. Замысел был — избавить полтысячи человек от пыли и грохота, заменить их двумя ЭВМ и пятью операторами в белоснежных халатах. Этот замысел-загляденье возник у начальника, когда и в
Америке подобным не пахло, но в те времена идею зажали, поскольку… поскольку и в Америке подобным не пахло. А сейчас спохватились, кинулись догонять, начальник сейчас, упорный, победный, распахивал дверь в кабинеты одной левой ногой.
Было начало 85-го, пока еще сонное…
А вчера человек обнаружил на столе у начальника странный доклад. Двадцать страниц машинописного текста — «Обоснование закупки автомата-завода в Италии».
Человек был потрясен. Запоминал, перечитывал снова и снова. Затем заперся в боксе, чтобы обдумать.
И тут постучали. Стук был неестественно громок, так стучал только начальник.
— Ты один, Валентин?
Взгляд молодых черных глаз, неожиданных из-за седых, нависших над ними бровей, всегда его подавлял. Под этим умным внимательным взглядом терялся.
— Я прочитал… я случайно увидел… как же так, Игорь Петрович?
Взгляд подавлял, потому что в нем отражалось понимание слабости собеседника. «Ах, случайно увидел? — отражалось во взгляде, — и случайно же прочитал?»
— Мы работаем, упираемся, — бормотал Валентин, пряча за спину руки, — зачем же Италия?
Тебе больше по сердцу Париж?
Вот так всегда! Быстрый легкий вопрос на вопрос, и чувствуешь себя дураком.
— Больше любишь француженок?
Конечно, надо пропустить эту насмешку мимо ушей, надо твердо спросить: если вам приказали, то почему сразу сдались?
— Ах, ловелас, — качает головой Игорь Петрович и смотрит добро, улыбчиво. Так добро, улыбчиво, что начинаешь сам улыбаться в ответ.
А Игорь Петровиче уже у процессора, перебирает пальцами клавиши, и будто перебирает бесцельно, потому что вид такой у него, словно прислушивается к чему-то далекому, к тому, что срабатывает в таинственных глубинах мозга его и что имеет несравнимо большую важность, чем вся эта окружающая чепуха. И не поддаться, возразить, найти меткое слово не удается никак, а на дисплее все бегут и бегут строчки программы…