— Эй, Дашка, остынь! Убьешь чего доброго!
Чего под Руку лезут? Их звали?
— Глянь-ка, и маленький на отца!
— В милицию, ой, в милицию!
— За что его? С дачницей путался?
Очень дачницу здесь не любят. Шатается по поселку в шальварах. Все — в желтых шальварах! В темных очках.
Все — в черных очках! В пол-лица эти очки! Как подсолнухи эти штаны…
— Дарья Семеновна, — дачник бормочет, — может, довольно?
Ну чего? Чего под руку? Золотая минута!
Тут еще сын этот длинный:
— Пойдем, пап, пойдем! Тебе готовиться к Байконуру!
А Федька, гад, спит. Спит, сукин кот! Все ладони, кулаки все отбила — ему хоть бы хны! Разрыдалась вдруг Дашка.
— К Байконуру, пап! К космосу!
Не глянула на соседей, на дачников. Подняла под мышки, потащила, поволокла мужа в дом. Загребают землю железные Федькины пятки…
По Ярославке это случилось, недалеко от Москвы. За четырнадцать лет до двадцать первого века.
…На другой вечер стучит Федька, трезвый и хмурый.
— Выдь-ка, — зовет, — не бойсь, я проспался!
Пухлые пальцы легли на щеколду. На пухлой руке повисла жена.
— Я мириться, — Федька сказал, — я от Дашки! — И бутылку крутнул. Булькнула водка.
— Не пью! — из-за двери ответили.
— Я те деньги на зубы-то дам! — крикнул Федька. — Я на тракторе, знаш? Сколько надо, столько и напашу!
— Ему на Байконур улетать! Ему некогда!
Ишь развизжалась. Словно сама ракеты пускает. Ясно дело, думает Федька, от гадюки такой и сам на Луну удерешь!
— Я угощаю-то, я! — решил пояснить. — И за дачу можете не платить!
— И так не будем платить! — дачница из-за двери. — Как машину достанем, тут же уедем!
Ясно дело, думает Федька, гордится! А гордится-то чем? Я, что ли, там не работал? Небось побольше его получал! Подумаешь — анжинер!
Ясно дело, думает Федька, решил затаскать! Туда напишет, сюда!.. Указ поминал!
Плюнул в сердцах. Пошел к участковому. Прямо домой — как Дашка учила. Свой участковый-то, поселковый!
Постучал.
Участковый гантели гоняет.
Встал в дверях. Бутылку в кармане ощупает — уверенности прибывает. Наконец выложил. А участковый: — Не знаю. Не слышал! И вообще, некогда: ночное дежурство.
С тем гантели кладет, идет обливаться холодной водой.
Разинул рот Федька: как так не слышал? И горлышко из кармана высовывает.
— Обалдел? — говорит участковый. — Дождешься!
— Да я так, хитрит Федька, — из кармана в карман перекладываю. Зайду завтречка.
— И не думай! — рубанул участковый. — Пока, будь здоров!
Разинул рот Федька: никак и этот не хочет с ним пить? Водка-то дорогая, Столичная, не какой-либо сучок!
Хотел к Дарье пойти (подфартило с бабой-женой: утром рассольчику подавала, советы дает! ), хотел посидеть чинчинарем, своей семьей свое выпить, да такая тоска взяла, что вдруг встал на дороге, уставился в небо: в небе звезды горят, самолетик летит…
Раскрутил Федька бутылку, да с маху всю себе в глотку и вылил.
Но поперхнулся. Закашлялся неожиданно. Неужто и вправду не знал участковый? Неужто не подавал заявление
дачник?
От этого глотку-то и скрутило.
Так уж и некогда им!
Сволочи!
Рассказать о себе…
Рассказать о прежних своих воплощениях? Не в этом ли сущность или, вернее, источник фантазии, творчества? Литературного творчества как процесса вспоминания прожитых жизней?
И получается: чем больше было прожито прежде, тем талантливей автор!
И получается: у неталантливых все еще впереди! Столько прожить еще, столько перечувствовать предстоит!
Не завидую тем, кто талантливей!
Александр Жулин.
Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».
ВОТ УМЕРЛИ ВЫ…
Памяти товарища Сталина
И к кому теперь обратиться? Лиде не спится. Муж вчера ездил во двор, и там ему доложили с участием, что ее лапали братья Матыкины. Ей Славка не сказал ничего. Усидел пару вермутов с другом Виталием, спит.
Чем кончится это?
Поперек второго матраца лежат рядком девочки. Сопят себе в дырочки, только Женька ворочается, забирая на себя одеяло. Хорошее одеяло, ватное и просторное, хватит на всех, а Женька все забирает!.. Надо подняться!
Лида встает, идет к девочкам. «Хорошее одеяло, ватное и просторное…» — пытается сбить себя с мыслей о гадах Матыкиных. О том, как, тиская и затаскивая ее в подворотню, смрадно дыша, перебрасывались: «Гля! Никак снова с икрой? — Не, просто пузо здоровое!.. — Трусишки, трусишки таш-ши! — Ой! Схватил за …..! Мохнатенькая!»
Обернувшись, Лида смотрит на мужа. «Этот безногий, — приходит в голову спокойная правда, — загубил мою жизнь!»
Но тут же пугается: ой! Беда, что пришло в голову!
По старой деревенской привычке крестится в угол, да поднимает глаза и сует в рот кулак: с портрета, укоризненно наблюдая ее, усмехается вождь и учитель.
«Дорогой товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович! — обращается мысленно Лида. — Вот Вы оставили нас, и как же теперь? К кому обратиться? — жалуется Лида беззвучно, а глаза заполняют обильные слезы. Но тут понимает, что слова ее напоминают упрек, и снова кусает кулак. — Спасибо, конечно, за Вашу заботу! Вы всегда будете с нами!»
И снова плачет, раскаивается; что думала плохо о муже. Хочет обнять его, но не смеет. Что-то мешает ей.
Самолюбив Славка. Ой, горд! Лида не всегда понимает его. А себя? Вот только что повторяла злые слова, вот разжалобилась, застыдилась, но что еще, что теперь-то мешает спокойно уснуть?
Вечером накануне.
—У меня дома порядок! Жена только против словечко — я бровь поднимаю, и все, залп Авроры! — откинулся
Славка на спинку стула. Уперся пьяненьким взглядом, ждет, что ответит Виталий.
Тот отвечать не торопится. Ест. Так ест, что брызги летят. Лоснятся и подбородок, и щеки. Масло стекает, как пот.
Уткнулся Виталий в тарелку, обхватил двумя пальцами вилку, втыкает ловит пельмени. Другой руки нет у него.
Ловит, ловит пельмень, а поймал — ткнул в кучу масла и в рот. Не хочет глаз поднимать от тарелки. Да и как их поднимешь, если слова эти про бровь и словечко — пыль. Бравада, вранье наглое!
— Эй, Лиденция, еще вермуту! — кличет громким голосом муж. — Да живее!
Лида старается подальше от гостя держаться. Надо же есть так неряшливо! Нет, она понимает, что сложно управляться с пельменями, если они разварились. Если пальцев — мизинец да безымянный. Если пальцы эти — обрубки. Она понимает, но… Капли слюны во все стороны разлетаются! А звуки, а звуки! Надо ж так чавкать! Губы-то без изъянов. Нормальные, целые губы, только мокрые, красные очень.
— Ну! — вскинул бровь Славка.
Она отодвигает масленку от гостя-урода — для того будто, чтобы ближе к себе. Мажет хлеб маслом и видит вдруг, как на желтой поверхности осаждаются капли. Лида вскакивает, бежит к шкафу за вермутом.
— Видал? — слышит сзади пьяненький голос. Бровь поднимаю, и все!
Выпивают. Вино сладкое, а гость ухнул так, будто ему водки налили. Лида стыдится за мужа, что хвастает перед
таким.
А гость говорит:
— Скажу Васину. Э-э, крепок мужик! Он да Геша Давыдов. Да возьмут Исполатова. Отобьют печенки Матыкиным, попомнят звери зеленые, как… — он замолкает. (Лида бы вышла, чтоб не мешать, да не отпускает супруг. Не хочется ссоры при госте.) — Как задирать юбку фронтовиковой жене! — закончил, поколебавшись, Виталий.
Лида знает, что и песня про Васина с Гешей — вранье. Позарастали стежки-дорожки, никому нет охоты с ними
дружбу водить — не потому, что плохие друзья, а потому, что неловко. «Скажу Васину!» Да разве повернется язык, чтобы про это рассказывать? Как ей мяли полные груди, как шлепали и щипали за зад? Как возились, сопели, затаскивая в подворотню, а она молча, так же угрюмо сопя, отбивалась, стыдясь, что увидят… Отбилась! Удрала!