— Героиня! Из тех — скромных, безвестных, героических медсестер! — восклицал романтик-главврач, и дальше все само собой как-то складно стало выстраиваться, и темп убыстрялся, все нахваливали… одна за другой появлялись на свет дочери, приносящие все новый ворох хлопот, она не успевала присесть, отдохнуть, оглядеться, забыв о себе как о женщине (в сущности, совсем еще молодой), и только со все более яростным ожесточением стирала, отглаживала мужу рубаху и галстук, словно этим отскабливая, отшлифовывая мутнеющий лик надежды на светлое, сказочное, высвеченное однажды сверкнувшим безумным огнем в глазах
главврача: «Интеллигент—лейтенаит!»
До этих дней Славка не пил…
— Вот солдаты иду-ут… — тянули Виталий со Славкой.
Лица не подпевала. Не давала покоя жирная муха, копошившаяся в тарелке Виталия. Ела, ела пельмень, пила, пила пельменную воду. Нисколько безрукого не боялась.
Утром.
Сполз Славка с матраца, на Лиду не смотрит.
Ползает по полу, ищет тележку. Обопрется руками —взмахом мускулистого тела перекинет остатки ног в наглухо зашитых брючинах, перенесет руки и вновь обопрется на них — уже подальше от прежнего места.
Лиде:
— Куда дела ноги мои?
— Не скажу! Не скажу, не скажу, не скажу!
— Не скажешь — не надо. Так поползу.
Глаза голубые напружились. Весь побелел.
— Под матрацем у девочек!
Пополз под матрац. Растянулся на пузе, могучими руками шаркает по поту — никак не достанет. Полез глубже,
скрылся совсем. Стук, грохот — с лязганьем тележка выкатывается.
— Эй. А где орден?
— Не дам! — взвилась Лида. — Не дам, вот не дам, не дам ни за что!
— Ладно, вырежу из газеты, на рубаху наклею.
Дико веки раскрыл: голубые глаза как шары.
— На верхней полке, в шкапу! — покорно ответила Лида. — Что ль, достать?
— А где гимнастерка с погонами?
— Старая же. В дырках же. Неужели наденешь?
— Просил не выбрасывать!
— Да не выбросила! Да не выбросила! Вот, возьми!
Застегнул ноги ремнями, взвел в ладони толкашки. Покатил, бренча шариками в своих железных колесах.
А у нее что-то встало в гортани — ни вздохнуть.
Ей бы кинуться вслед, ей бы одного его не пускать — не может сдвинуться с места, застыла. А в голову лезет всякая чушь: вспоминает кожей, как бегут по горячему телу большие ладони. Большие ладони мужиковатого Лешки Матыкина. Большие, красивые.
Потом, известное дело, пора на работу. Старшую растолкала:
— Смотри, Жень, за девочками. В полдень тетя Нюся зайдет, наварит картошки. Так если отец не придет, то сама покорми. Чтоб ели как следует.
И вновь ком в гортани: ох, что-то будет?..
Вечером.
Вернулась домой, а тут такая картина. Сидит к ней спиной участковый Касьянов. Делает внушение Славке. А
Славка — пьяный опять. И почему-то с тележки не слазит, сидит вровень с коленями высокого участкового.
Женька у отца на руках. Младшие облепили сзади шею.
— Ах вы лейтенантские дочки, конфеточечки вы мои! — Раздернул Славка кулек, вывалил карамельки.
Увидела Лида такую картину — и злость взяла. Чего только не думала, как себя ни корила, а выяснилось: напрасно сердце болело!
— Ответь, Бронислав, — слышит голос допрашивающего, — до каких пор по центральной улице имени товарища Сталина будешь с таким грохотом продолжать?
Смотрит Женька на участкового, который — не то что отец! — высокий, высокий. Глаза у Женьки тяжелые, неподвижные. Может, и ушел бы восвояси Касьянов, да только от этих тяжелых внимательных глаз неудобно ему, вот и тянет резину.
— Кончай эти штучки с погонами. Зачем инвалидностью козырять?
А муж обнимает все старшенькую, будто хочет погреться о горячее Женькино сердце. Но Женька тверда, как березка.
— Наплодил дочерей, а теперь нищету выставляешь? — говорит участковый несмело. Не знает, как разговаривать с неотвечающим человеком, который внизу. — Жену красивую с фронта привез, так следи! Детей наплодил —гонору себе достаешь?
Краска опалила Лидины щеки. Когда это, кто о ее красоте говорил? И вновь смутное воспоминание больших жестких ладоней на теле.
А Славка притянул к себе старшенькую (маленькие замерли у него на спине), не поднимает глаз на Касьянова.
Обвила Женька ручонками жилистую шею отца!
— Чего это, пап, у тебя на лбу капельки?
— Нехорошо, Дукорев, — рассудительно говорит участковый, видно, черпая силу в этой вот рассудительности. — Все пьяный, все — на тележке по городу: Конфеты по полу разбросал, дети, как щенята какие, барахтаются, — продолжает тоном положительного рабочего из кинофильма. — А орден зачем? Думал этим слезу выбить в милиции?
Встал участковый, ростом — под шкаф. Но Лиду не видит. И Славка на Лиду не смотрит. Может, Лида должна что-то сказать?
— Нет уж, сам жену, будучи в таком состоянии, оженячивал, сам ее сторожи! Нам ли до твоих мелких забот? Год-то какой! Смерть вождя товарища Сталина да вот амнистия… А кадры-то где? Знаешь, сколько постовой получает?
Касьянов наконец оборачивается. У него толстые, вывороченные губы, маленькие, утопшие в лобастом черепе глазки. Лиде по душе такие крепкие черепастые мужики.
— Жена у тебя аккуратная, белая, — обстоятельно поясняет Касьянов. — Конечно, непросто… — размышляет Касьянов, переводя глаза со Славки на Лиду и снова на инвалида. Славка молчит. Девочек обнимает, не смотрит. И Лида окончательно понимает, что если Славка молчит, то, значит, отвечать надо ей. Касьянов не задал вопроса, но вопрос так и повис, невидимый, но тяжелый, тяжелый… — Трудно, конечно, чтобы твое место не заняли, — тянет Касьянов, который вроде бы и не смотрит, но — Лиде кажется — так и сверлит насквозь ее каким-то боковым, загнутым взглядом.
— Так ведь занято его место в кабине! неожиданно откликается Женя. И так ее голосишко свеж и пронзителен, что у Лиды закаменевают скулы.
— Ах, какова! — Касьянов, всем своим плотным телом ощущая присутствие женщины Лиды, наклоняется к девочке, гладит золотую головку: — Так ты чья? Мамина? Папина?
— Папина! — пищит Женька, пряча от Лиды глаза. — Ой, папик, что никак не отпустишь меня?
Странен взгляд Славки на дочь. Любит ее без ума, да и она к отцу тянется, но только, обороняя, так ранит, так ранит…
— Папины, папины! — верещат и младшие сестры, и вот это почему-то вдруг бесит. Зло Лида смотрит на кругло-широкую спину, которая торчит на полу, возле ног участкового, потом вдруг срывается и кричит:
— А ну, пошли прочь! В коридор, в коридор, нечего здесь!
Лида стоит возле шкафа. Дверца шкафа раскрыта. В дверцу врезано зеркало.
Лида изучает себя. Давно уж так на себя не смотрела. Пополнели бока, раздались плечи, но лицо стало глаже, белее.
— Чем это, пап, так хрустишь? Это зубы?
Не ушла Женька, осталась возле отца, не послушалась. Тяжелый гнев вливается, распирает. Лида в зеркале ловит взгляд мужа и твердо выдерживает.
Пап, ты куда? — Женькин тоненький возглас.
Да куда ему? Снова в милицию жалиться?
— Я с тобой, папочка! — рванулась Женька на улицу, но Лида, дав волю скопившейся злости, поймала дрянь-девку за ухо:
— Не пойдешь! Не пойдешь! Не пойдешь!
Как снаряд пролетел Славка по комнате, со скрежетом прокатил по длинному барачному коридору, зацокал подшипниками по деревянным ступеням.
— Ой, пусти! Ой, пусти! Ой, пусти! — Женька визжала. И младшие, вбежав, вслед за ней: — Ой, пусти! Ой!
Катил Славка по центральной улице имени товарища Сталина, шарахались женщины — никому не хотел уступать.
Гремели сухие подшипники, а рядом проносились черные «эмки», и ноги шаркали возле лица.