Отбившись от ручонок-ветвей, бежала Лида за мужем. Видела издали — и могла бы догнать. Но не хотела себя пересиливать.
— Эй, лейтенант, гривенник за проезд! — осклабился старший Матыкин. И Славка опять скрипнул зубами. Так скрипнул, что издали Лида услышала — все шумы города заглушил.
Налетел огненный вихрь, опалил Славкину золотоволосую голову. Ухватил лейтенант высокий тупоносый ботинок, за высокую жесткую пятку схватил и рванул, другой сильной рукой вцепившись в бордюр.
Свалился подкошенный Лешка Матыкин, стукнулся, на беду, затылком о звонкий булыжник.
Помертвело лицо, кровь просочилась через косую щель рта.
Размахнулся Борька Матыкин - и ногой в грудь обидчика брата. Упал лейтенант. Раскинулся на спине — руки как крылья. Тележка со скрежетом откатилась — не закрепил летчик ремни.
Размахнулся Митька Матыкин — и ногой по синим глазам. Нет, не закреплял летчик ремни, не думал, видно, бегством спасаться.
— Не над-да! — кричала Лида и выла волчицей.
— Над-дай! Нада-давай! — слышалось братьям Матыкиным. Оглянулись на старшего брата, увидели серое заостренье лица.
— Что же ты с Лешенькой, братцем, наделал?
— Мало еще! — прохрипел лейтенант. — В следующий раз и вам, гадам, достанется!
— Ну врешь, следующего раза не будет!
И прыгнули, как слоны разъяренные.
И затоптали лежачего.
По поводу предназначения литературы? Насчет ограничений в предмете и средствах ее?.. Я думаю — есть! Имеется тайное предназначение! Есть и зоны табу!
Единственное предназначение — не учить, не воспитывать, не чего-то искать — пробуждать! Пробуждать память об иных воплощениях! Память о том, что души наши все взяты из единого океана всеобщей человечьей души! Что все мы — капли крови одного организма! Что в прошлой жизни ты мог быть и палачом, и благородным героем! Насильником и умершей в родах! Дураком и Эйнштейном! Убийцей и повторившим подвиг Иисуса!
Поскольку цель человечества — переход в высшую расу. Всего человечества разом, всею командой (в чем сложность)! Всею огромной душой человечьей, очищенной в земной круговерти крутых столкновений и
поисков.
Отсюда — и ограничения, и зоны табу. Но это уже сам, сам ты решаешь! Будучи посвящен. Медитируя. Зная о своей будущей жизни на этой Земле. О Цели человеческой жизни на Ней.
Александр Жулин.
Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».
КИКС
Детективная история
Когда, казалось, все вопросы были исчерпаны, один из этих людей опять поманил Аитоху к себе:
— Мазуркевич! — представился. — Петр Петрович.
— Антоха! — ответил Антон.
— Это чье?
Из стакана, поблескивающего стеклянными гранями с радиолы, торчали заборчиком уголки: деньги. Червонцы.
— Мое, разумеется, — охотно ответил Антоха. — Родители, уезжая, оставили на прожитье. А что, считаете — мало?
— Все до единой бумажки на месте?
— Что не истрачены — все! А вы будто в толк не возьмете: воры в гостиную и носа не сунули!
Мазуркевич был хмур, молчалив. Промолчал и сейчас. Примечателен был щеками: твердыми, синими от несоскабливаемых остатков щетины. Задумываясь, выискивал ноггями эти синие волоски и, морщась от мучительного наслаждения, выдирал. А когда особенно увлекался, наступало самое интересное: клал на зубок вырванную волосину и, клацая, как обезьянка, быстро раздрабливал. Сплевывал. Такая привычка.
Наблюдая его, Антоха забавлялся безмерно — откуда мог знать, что эксперт был уверен: радиолу недавно сдвигали! А если сдвигали — то кто? И зачем? Воры? Но отчего же не тронули деньги на ней? Однако Антоха не знал про эксперта и отвечал оживленно, с нахальнo-подчеркнутой скрупулезностью излагая:
— Тыш-чу лет она тута стоит! Никому не мешает, зачем ее трогать? Старушке семнадцать — простите, шестнадцать и десять месяцев. Ну, может, еще одна-две недели прошло, как отец прикатил ее в мою честь. Помню, привезли меня из роддома, раскутали, разложили, вдруг как откуда-то завопит! Радиола! Я тут же пустил струйку в знак одобрения. Помнится, мамку умыл. С головы до ног.
Мазуркевич давно не слушал его, ему не давал покоя дверной замок. То ли с ним что-то сделали, то ли был стар и сработан, но от своего родного ключа отщелкивал через два раза на третий.
— Такое предание, — закончил Антоха, заглядывая Мазуркевичу через плечо. Манера спросить и не выслушать раздражала ужасно, прямо из кожи лез вон, чтобы привлечь внимание этого хмурача.
— Ты, когда уходил; сколько раз поворочал ключом?
Что он умел, так это заковырять словечко!
— Знаете, Петр Петрович, — Аитоха сказал, — вы в замке не ищите. Я дверь-то не запирал? — и ясно так посмотрел. Светловолосый, худой, журавлем наклонившийся к невысокому Мазуркевичу.
И тут того разобрало. Вьдернул волосок, сморщился, попокусывал, сплюнул. И взглянул па Антоху. Да, этот взгляд доброжелательным нельзя было назвать. Взгляд его и вообще был необычен: коротко, быстро посмотрит и отведет глаза в сторону. Но сейчас не просто кольнул, а прямо-таки пронзил, как говорят, до самой души. Антоха сморгнул, чуть не сделал руки по швам, но рот, о, этот, независимый, насмешливый рот сам расползся в ухмылке.
— Ага, — расплылся Антоха, — я так рассуждал: разве полезет ворюга туда, где нету запора? А, Петр Петрович? Ага?
Но Петр Петрович к нему не проникался никак.
— А Вообще идиотство, из кухни и спальни вынести все подчистую и не тронуть гостиную? Может, еще раз собирались заехать? Может, машина оказалась мала?
— Может, думали, что в похищенном где-нибудь спрятана ценность? — в тон ему обронил Мазуркевич.
Антоха похлопал ресницами, густыми и белыми.
— Какая ценность, смеетесь? Мать музыкантша, на арфе играет, никакого навару, отец — портной в занюханном ателье!
— Мать-то, наверное, все на работе да на работе?
Эх, при чем здесь работа! Антоха шлепнул руками по бедрам: никак не понять его логику!
— Ну, репетиции там.
— Какие! — заорал Антоха с досады. — Оркестровые, общие, не такие уж долгие. Да чего вы все про мать, про отца, они, бедняги, ни слухом ни духом, на юге купаются.
Никак не мог догадаться, что Мазуркевич хочет услышать одно: мать занимается дома. Чтобы следом спросить: ну а арфа-то где, чтоб заниматься? Впрочем, не знал же Антоха, что думали так: арфа стояла за радиолой, вот последнюю и сдвинули с места, когда арфу тащили. И удивлялись: отчего это мальчишка про арфу молчит? Н, вот еще, деньги на радиоле не тронули. Сплошные загадки.
Попытался представить. Вот среди бела дня въезжает во двор автофургон. Вот выходят двое, в рабочих синих халатах. Вот поднимаются, входят, вот под взорами двухсот беспечных окон начинают вытаскивать. Все так спокойно, по-рабочему чинно, все добросовестно — чтобы не поломать ножки, не окарябать окраску… И все, всякая всячина, все собирается, связывается, аккуратно выносится… Откуда такое нахальство? Откуда уверенность, что, хотя бы случайно, не вернутся хозяева?
И Мазуркевич все донимал Антоху вопросами, кружа около да вокруг, и что-то мешало ему прямо спросить: «Кларнет, который обнаружили в тайнике — в шкафчике, закрывающем мусоропроводную урну, он что, представляет великую ценность? Не его ли искали, когда чистили кухню? Знаешь ли ты о кларнете? О тайнике?»
Нет, не может Мазуркевич спросить о кларнете: такой странный этот парнишка, кусачий! А если, друг дорогой, от тебя и прятали эту сопелку?.. И, побарабанив пальцами по самодельному шкафчику (ни один мускул не дрогнул у парня! ), Мазуркевич сощурил глаза:
— Значит, кухня обстрижена наголо?
— Наголо! — лихо ответил Аитоха.
— Ничего не оставили, так и запишем?