От неожиданности нападения Антоха качнулся. Его круглая белая голова, слабо укрепленная на тоненькой шее, чуть отстала от движения туловища. Прямо подсолнух, только лицом очень бледный.
— Отцовский кларнет, гренадерского дерева, строя «до» — все поддакивал, все выслуживался хозяин.
— С вами потом! — кинул ему Мазуркевич. — Не уходите! — а Антоне: — Почему не сказал, что арфу украли? Ну? Все перечислил, мебель там, кухню, арфу забыл. Где арфа стояла? За радиолой?
— За радиолой, — ответил Алтоха, не успевая перестроить себя на необычного Мазуркевича.
— Значит, радиолу сдвигали, чтобы вытащить арфу! — утвердил, довольный собой, Мазуркевич. — А врал: тыш-чу лет она тута стоит, зачем ее двигать? Что? Чего себе позволяешь? Что себе думаешь, ну?
— Чего вы накинулись-то, вы чего? — решил было затянyть долгую песню Аитоха. — Утром я вспомнил об арфе, да, утром. А кларнет папаша мне подарил, хочу — играю, хочу — продаю, вы чего?
— Дуодецима! — закричал Мазуркевич. — Я спрашиваю, ты отвечай! — он не мог спокойно сидеть. Он елозил на стуле, сжав его спинку руками. Стул вертелся под ним, как козел под наездником, схваченный за рога. — Хочу — продаю? — вдруг вскричал радостно. — Так это я тебе подсказал! Я кому намекал: кухня обстрижена наголо? Я попал в яблочко: ты решил, что мы не нашли этот кларнет, вот и побежал продавать, мол, на воров спишется все!
— Да чего вы разорались-то, в самом деле! — прорвало Антоху от несусветного обвинения. — Ну, решил избавиться от кларнета, так что?
— Врешь! — топнул ногой Мазуркевич. И стул вырвался от него, он поймал его на лету, оседлал. — Почему деньги на радиоле не тронули? Почему мебель, арфу, кухню украли, а гостиную, в которой сам живешь-поживаешь, не тронули? Врешь, врешь, врешь! — и, не дав раскрыть рот, заорал: — А родители здесь уже, да, прилетели!
И, отбросив стул, побежал к двери. Егор Исаевич, оказавшийся на пути, еле успел увернуться. Впечатление было, что сыщик пхнет сейчас дверь, и оттуда выйдет она. Мачеха. Мама.
— Подождите! — сипло крикнул Антоха. Мазуркевич, словно только и ждал, обернулся, подбежал к нему:
— Что? Ну? Говори! Что? — А Антоха не знал, что нужно сказать.
— Но зачем? — Мазуркевич неожиданно схватил его за плечо, жесткие пальцы пробрались повыше, ухватили за шею. Потянул Антохину голову на себя, взглянул прямо, зрачки вонзились в зрачки. — Зачем навел жуликов на свой хауз? — шепнул. — Вячика, Вячика зачем ввел на квартиру родителей?
«Все знает!» — устало подумал Антоха. И стало сразу тоскливо. И скучно.
— Ты отвечай, ты меня не нервируй! — пронзительно, тонко закричал Мазуркевич, — я ночь всю не спал, эксперты работали, ты… — опять снизил голос, опять зашептал: — Ты, пащенок, почему страницу с фамилией Вячика вырвал из книжки? Ты думал: вырвал листок, и концы в воду, но след-то, но след? Вмятинки, что продавились на другие странички, когда писал «Вячик», ты о них не подумал? — и опять закричал: — Ну! Отпирайся, доказывай, что тебя запугали, говори что-нибудь, слушаю!
— Нет, — Антоха мотнуп головой, — это не Вячик. Я сам.
— Знаю, все знаю! — резко отбросил Антоху. Антоха чуть не упал. — Мебель на даче у Вячика — это р-раз! — загнул крепкий палец. — Арфу Вячик везет сюда к часу дня, точно? — Егор Исаевич, чмокнув губами, хотел было дать показание, Мазуркевич махнул на него: — Ладно, потом!
— В-третьих, ты с ними в сговоре: дверь не закрыл, а сюда явился разведчиком, чтобы арфу продать. Так ведь? Про арфу делал намеки? Ведь так?
— Нет!— хотел было крикнуть ошеломленный Антоха, но ничего не мог выкрикнуть он: что именно нет? Разве, когда валялись на пляже, Вячик не сказал ему: есть небольшая идея? И что, не ухватился он за нее, как за спасательный круг? Что, не просил, не умолял Вячика побыстрее связаться с лихими ребятами, чтобы те вывезли мебель и арфу? «Нет» можно выкрикнуть только на то, что вовсе не собирались они ничего продавать, даже и думать об этом не думали, и что Вячик, кажется, негодяй… — Нет! — угрюмо
буркнул Антоха и уставился в пол. Главное — не видеть этого крутящегося человека, не впускать в себя его взгляд.
— Да, — внезапно спокойно отозвался мучитель. — Я понимаю: такое пошло поколение. Мачеха подала на развод — сразу решил ее мебель продать. Чтоб не делить после развода, — произнес он ужасно спокойно. — Отвратительное поколение.
Ничего не может ответить Антоха. Слезы копятся в горле. И как, что доказать? Что рассчитывал на милицейский вызов родителей как на средство их помирить? Сблизить? Антоха блеет, мычит. Что вы говорите такое? Мне Вячик сказал: придет телеграмма, что арфу украли — мигом примчатся! Узнав, что мебель пропала — примчат, как ошпаренные! Я же не знал, что Вячик такой.
Мазуркевич честно внимает, честно хочет понять. А зачем кларнет продаешь? Со злости? И арфу тоже со злости? Ах, арфу не хотел продавать? Но Вячик звонил Егору Исаевичу! Значит, валить на Вячика? А зачем тогда делал намеки про арфу Егору Исаевичу? Ну, Вячик нам слишком известен, а ты-то?..
Нет, не поймет Мазуркевич Антоху, не поймет его человек, выросший в жестокой детдомовской простоте, да и его ли обязанность понимать?
— Так ты мачеху ненавидел? — добросовестно угочняет. — Или любил?
Ненавидел, любил — пустые слова, погремушки. Как объяснить? Что-то горячее, обволакивающее. А когда растворяет в себе, вот, кажется, растворила до последней капельки «я», эта капелька вдруг взбунтует, противно визжит: «Не хочу! Не надену! Не буду вставать!»
Но звонит телефон. Мазуркевич проявляет сочувствие, передает трубку. Антоха с опаской берет ее.
— Антошенька? — слышит. — Милый сынуленька, еду! Еду сейчас же!
И все. Больше Антоха ничего уже не сумеет сказать. Слезы и слезы.
Мазуркевич с презрением смотрит на рассопливевшегося лоботряса. Внезапно сердито кричит:
— Да ладно, кончай, тише ты!
И вскакивает, и теснит Антоху за шкаф, подталкявает к двери Егора Исаевича:
— Звонок, слышите? Берем вора с поличным! К двери, к двери идите, встречайте!
И еще кому-то кричит:
— Эй, наводчика! Ну, спрячьте наводчика! Готовьте к свиданию с организатором шайки!
И откуда-то из-за ширмы, из-за шкафа, из других комнат появляются вдруг необыкновенно уверенные, верткие, крепкие люди, забирают, прячут Антоху-наводчика, занимают места, готовятся брать воров с поличным…
…Да, я все еще нахожусь в том романтическом состоянии, когда писание рассказов кажется мне делом бессребренческим и любительским, чем-то схожим с пением птиц, которые поют друг для друга, для нас,
для себя…
Александр Жулин.
Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником»,
ЧОКНУТЫЙ
Записки несдавшегося
Вот и еще одна девушка меня обманула.
Ну что же! Как говорит мама, все, что ни делается, все это — к лучшему. Три года я вынашивал идею нового мотоцикла, три года бегал к седовласому математику и механику Созонту Петровичу и завел его так, что теперь уже сам он звонил в половине двенадцатого и, будя засыпавших соседей, кричал хрипло и радостно: «Вилку! Вилку делай с увеличенным ходом!»
Три года собирал по колечку, по винтику, доставая самое лучшее: магний, стеклопластик и электронику. Я ничего не жалел, и выменивал, и выклянчивал, и рылся на свалках, добывая детали, и скупал вынесенное из-за забора, над которым ершилась колючая проволока, и вот, наконец, заперся в мастерской.
Сессию сдал — и закрылся. Никаких больше девушек: только я — и она, мотоцикла. На первый взгляд — суровое дело. А я так вам скажу: лучшего нельзя и придумать.
Когда случалось переночевать дома, утром я так торопился, словно без меня там все умирало. Я отворял двери, зажигал голую лампочку, свисавшую с потолка, включал электропечку, если было прохладно, и говорил: «Здорово, ребята!»