А этот момент в голове не уложилось только одно: почему покорился?
Ласковые пальцы пробрались по плечам к шее — я и растаял, но и надулся: что это за сговор у меня за спиной?
Она забежала, заглянула в лицо. Я отвел глаза в сторону. Она опять выскочила, веселая и шкодливая. Я не выдержал, рассмеялся. Она прыгнула на меня, повисла на шее, болтая ногами. Пятясь, я отступал внутрь мастерской, не отрываясь от сильных, упругих губ. А войдя, сразу повалился назад, на спину.
Пол, земляной, присыпанный от влаги опилками,мягко принял меня. Стелла была в дорогих, со множеством
иностранных наклеек вельветовых джынсах. Я помнил об этом и осторожно придерживал ее на себе; она же зачем-то пыталась соскользнуть в сторону, вбюк. Наконец она открыла глаза, губы наши отклеились.Из-под коротких, но очень густо растущих ресниц выполз затуманенный взгляд, Вот
он заострился. По лицу еле заметно пробежала гримаска испуга.
— Почку застудишь! — шепнула она и быстрым движением просунула под меня узкую руку.
Сердце растеклось от забавной заботы, я опять потянулся к губам, но лицо ее, голова ушли вниз вслед за рукой, утепляющей мою поясницу.
— Подожди, — послышалось глуховато, — она нам мешает.
—Афродита! Так смотрит…
Я искоса глянул: в позе мотоциклетки, отвернувшей от нас фару и руль, и впрямь проступало беспокойное недовольство.
— И ворота! — напомнила Стелла, когда я выкатывал упирающуюся Афродиту проветриться.
Ликующая надежда и тревожное ожидание раздирали меня. Наконец! Неужели? Да, произойдет несомненно!
Лихим ударом выбив краскопульт из-под заклиненной двери, я замкнул наше убежище. Столь же лихо мазнул пятерней по выключателю: лампа вспыхнула.
— Не надо! — послышался голос, показавшийся незнакомым.
Я глянул и тут же отвел глаза: Стелла (мне показалось —дрожащая) сидела в углу на топчане. Она была в моем рабочем халате, под ним ничего не было — я понял это пронзительно.
— Иди ко мне!— услышал оттуда.
Что-то во мне дрогнуло, ухнуло, обвалилось. Я сделал шаг на обмякших ногах и, споткнувшись, упал. Шмякнулся, дери его в гвозди, зашиб локоть, коленку!..
Если бы она хмыкнула, если бы кашлянула, что-то сказала — не знаю, что бы случилось со мной! Но она промолчала. Будто и не было этого грохота, этого дурацкого возгласа («Дери его в гвозди!»), которым я защитился, словно не было ничего: она терпеливо ждала!
И я вошел в нее — плотно и распирающе. А она — горячее тельце — раскидывалась подо мной и вертелась, как червячок под неловкими пальцами, натягивающими его на крючок. Я был больше ее, она металась и вскрикивала и поощряла меня, и с тем большим упорным садизмом я терзал и терзал ее, расширяя и углубляя, и все громче стонала она, разжигая этим меня, и вдруг напряжение, ставшее невыносимым, лопнуло… Так и не понял: было ей хорошо?
В мастерской царил кавардак. Непостижимо, что может натворить женщина за мгновенья хозяйничанья!
Повсюду валялась одежда, на голой земле распластался поднос со стаканами, в одном из них дрожала петля кипятильника, а на раскладном рыболовном стульчике стояла консервная банка с толстой свечой. Свеча, точно роскошная, вольная женщина, опиралась на зазубренный край, воск капал на матерчатое сиденье, а от колыхания пламени на стенах ожили тени.
Вот пламя выгнулось, и кошка с ушами торчком, вытянув длинную спину, хипдно прицелилась в нашу сторону. А на другой стене таился шпион. Острый нос, козлиная борода, плоская кепка.
Стелла слушала вполуха меня. Счастливый, я порол всякую дичь, она молча лежала, положив голову мне на плечо. Может быть, я в принципе не о том говорил? Может быть, в такие минуты положено говорить что-то особое?
— Почему он послушал тебя и ушел? — ни с того ни с сего вырвалось у меня, и тут же во мне все напряглось.
Но она не ответила. Наставив карманное зеркальце, искоса смотрела в него, и заскребло на душе: вспомнилось, как разглядывал себя в зеркальце Стае. Приподнняв голову, я увидел в гладком блестящем прямоугольнике бровь вразлет, из-под которой выглядывал глаз, казавшийся живущим отдельно — как птенчик в гнезде.
— Нет, ты ответь! Он такой неподатливый, а тут р-раз! — и отчалил без звука!
И вновь она не ответила. Закусив нижнюю губу, изучала прыщик на подбородке.
— Как-то странно, что он послушал тебя!
С легким вздохом отложив зеркальце, она потянулась, глянула на ручные часы, потянулась через меня за бельем. И все у меня вылетело из головы!..
— Я лучше оденусь! — сказала она. — Бронислав!
— Что, что, милая? — за шептал я, делая вид, что не понимаю ее.
— Он понял, что я за тебя, и отступил! — просто сказала она, отстраняя меня беспрекословной рукой. —Диалектика!
Спор не вел ни к чему. Но я спорил, оспаривал, горячась, но так, будто мало-помалу с ней соглашаясь. Как бы незаметно, как бы в пылу жаркого спора выискивал путь.
— А гордость? — отводя ее руку.
— Какая гордость? — возвращала руку назад. — Гордость — стремление не уронить себя в глазах окружающих. А если он выше всех окружающих? — вскричала она и, вырвавшись, резко вскочила: — Бронислав!
Разочарованный, оскорбленный, я отвернулся к стене.
Словно ничего до сих пор не было — поступает лишь так, как решила сама! Отвернувшись к стене, я подглядывал в зеркальце.
Она присела па корточки. Перебросила кипятильник в другой стакан, а в бурлящую воду высыпала порошок растворимого кофе.
— Аллес! — сказала она.
«Жуткое дело!» — подумал я. Мелькнула сумрачная физионномия Стаса. «Аллес!»— из его лексикона.
— Аллес! — повторила она и, прыгнув на топчан, сунула конфету в мой торопливо распахнувшийся рот.
На миг я ощутил тепло мягких бедер, запах духов, но она тут же и соскочила. Туда и дорога! Одним миром мазаны! Тоска скрутила меня: словно здесь, в моей мастерской, появилась тень человека, который в любой момент мог прокашляться и выпалить: «Ах, кофе? Конфеты? Было дело, мы ели и пили всю ночь!»
— Мне дышать не надоело, хоть печален наш удел. Жизнь — приятнейшее дело изо всех приятных дел! — внезапно донеслось до меня, а когда я медленно повернул к ней обиженное лицо, она приложила палец к губам и низким голосом детско-театрального волка провыла:
— И во сне и наяву-у с наслаждением живу-у-у-у!
— Ахматова? — отважился я. — Классная поэтесса!
— Маяковский! — серебристо рассмеялась она.
— Автор теории мотоцикла?
— Одоевцева! — серьезно сказала она. — «Ни Гумилев, ни злая пресса не назовут меня талантом. Я — маленькая поэтесса с огромным бантом!» — она процитировала это таинственно, страстно, и вдруг кто-то чужой выболтнул из меня:
— Слушай! Выходи за меня замуж, а? Стелла Агеева — неплохо звучит?
Слабый свет от свечи обтекал фигуру ее, на стене дрожала огромная тень. Отчетливо обозначились прямые острые плечи, узкая талия, расширение бедер. Рук не было видно, руками она обхватила плечи. Сосредоточенно изучал я тень на стене, пропуская светлевшую в полумраке натуру.
— Славушка-а! — простонала она. — Ты что хочешь: чтобы я — к плите и к пеленкам? Чтоб я? Не смешно?
— Все хотят замуж! — упрямо я возразил.
— Это тебе мама сказала?
Я уже не в силах был спорить. Я смотрел теперь на ее босые ступни. Размер двадцать два, честное слово!
— Ну, Секси, и нога у тебя! Поставь на ладонь!
И она мгновенно поставила. Посинеть можно, как легко это проделала! Эта махонькая ступешка вся уместилась в моей задубелой ладони механика. А поверхность подошвы — изнутри, из-под арки подъема — оказалась такой мягкой и нежной!
Сердце мое било как большой барабан. И весь я превратился в желание — огромное, торчащее, выпирающее…
— Зачем тебе Афродита? — слышу как будто во сне. — Отдай! Отдай ему Афродиту!
— Что? — шепчу я и прикасаюсь губами к ступне. Нет, это не рыцарский жест, это слабая попытка спасения.