— Она нужна не тебе, а ему, пусть и катается! А тебе нужна я-а-а! — шепчет она и с упора ладони ныряет в меня.
Ночь я проспал как убитый. Утром солнце светило, электричка, постукивая, катила по рельсам, все подозрения испарились. Но только отпер дверь, только на меня глянула Афродита, как сразу и вспомнились полночные домыслы. И ревность скрутила сердце. А Афродита глядела на меня так осуждающе, горько, что я понял одно: я не буду прощен. И в самом деле, обкатать ее не удалось. Только я ее выкатил — тут он и явился. Мне показалось, что на нем другой шлем. Пригляделся: вроде бы тот, но… он был больше размером! Что скрывалось под ним?
Я не стал уточнять. Даже куртка мне показалась шире обычной. Может быть, она и была той же самой, но… что скрывалось под ней?
— Бронислав! — заявляет он, надевая перчатки. — Бронислав!
Слышите, слышите? Не котик, не Славка, а — Бронислав!
— Бронислав! — говорит он, надевая перчатки. (Ох, и приятно же повторить! Повторю-ка еще!)
— Бронислав! — говорит он, надевая перчатки. — Сегодня ты обалдеешь!
И ведь будто ничего не случилось! Он появился, не бросив: Здорово! — он сразу сказал: «Обалдеешь!»
Не отвечая, я удалился. Его уроки пошли мне на пользу: ничего не стал уточнять, переспрашивать, нет! Вот просто взял себе и пошел!
Пошел, унося один секретик с собой. Клянусь, это был первый сознательный акт, первый секретик! Клянусь!
И только тогда стукнуло: да ведь он изменился! Он будто совершенно другой человек! Он сразу начал о деле вовсе не от злопамятства на меня! Всего-навсего был погружен в предстоящее дело!
Я уже был на вершине холма — чтобы «балдеть» с полным комфортом. Не могу сказать, чтобы, ощупывая в кармане мягкую пружину сцепления, я не испытывал угрызений совести. Замечу, что та пружина, которую я только что приспособил к своей мотоцикле, о-о, это была не пружина, а черт: жмешь, жмешь — никакого движения, вдруг — р-раз! — и метнулась, да тут же и стоп.
— Эй, Бронислав! — окликает он. — Видишь: я ни фига не волнуюсь! Я хладнокровен, как ирокез. Посмотри.
И он вставляет в рот бумажную трубочку, скрученную из газеты. По краям губы сжаты, в центре — узкая дырочка, в ней — бумажная трубочка.
— Я взнуздаю твою мотоциклу! И, как бы она не брыкалась, эта трубочка останется в целости! — он заявляет, и голос его звучит так гнусаво, что я не сразу добираюсь до сути.А как странно извиваются кончики губ, в центре которых вертится трубочка! — Как бы меня ни трясло, не сплюну, не сомну ее, Бронислав! Запоминай, Агеев, прием тренировки!
Прием мне известен, и он это знает. Неужели настолько поглощен предстоящей обкаткой?
Мне стало не по себе. Я уже собрался вытянуть из кармана ту мягкую прудину сцепления, как он:
— Запомни, Дуракеев: гибкий хлыст, стальная рука, стальная нога! Век живи, век помни Станислава Малокина!
Что толку напоминать ему, что фамилия моя звучит по-другому! Я разложил рыболовный стульчик, уселся.
— Нет, погоди! Спустись, Агеев, нужна малая помощь!
Он не смотрел на меня. Он скручивал новую трубочку. Возле ног его валялись останки пяти-шести прежних: изжеваных, мокрых. Что бы так волноваться?
Я подбежал к нему.
— Вчера заводилось неважно, — сообщил он, не глядя. Так говорят только в тех случаях, когда на карту поставлено все: он не смотрел на меня, говорил в сторону и будто ждал, что кто-то возьмет его за руку и отведет прочь.
Афродита стояла, опустив фару долу. Невинна. Из фары, казалось, закапают слезы.
Черный пузырь набух в моем сердце. Я сунул руку в карман.
— Подтолкни, Дуракеев! Дай ей по ж…!
Рука, в которой горела пружина, спустилась снова в карман. Другая легла на округлый задок. Но что тут случилось! Звук громоподобного выхлопа, вой разом взвившего двигателя. Афродита рванулась сторону от наезженной трассы.
То, как помчалась по кочковатой лужайке, с большущей натяжкой можно было назвать движением колесного экипажа: непредсказуемые виражи и зигзаги, прыжки вверх — блохой, вертикально, а приземления — только и только! — на переднее колесо, которое при ударе выкручивалось, егозя. Однако же Стас..
Надо отдать ему должное: это был жокей, акробат, укротитель! Его массивная фигура, заключенная в кожанку, обладала величавой инерцией и все время припаздывала: если Афродиту заносило влево, он зависал справа, она взмывала вверх — он вжимался в седло, она ныряла в колдобину — он воспарял дельтопланом. И тем не менее он держался и даже, кажется, кое-чем управлял!
Это зрелище заворожило меня. И когда этот вихрь взлетел вверх по холму, приближаясь, я замер, оцепенел.
Сильнейший удар.
И вновь, как когда-то, погас день, и красное золото воссияло в ночи. Гордо и сказочно проплыл мимо корабль с алым, туго выгнутым парусом. Потрясенный и онемевший, внимал я раскатам рокотавшего эха. О, Афродита!..
Стас сидел передо мной на коленях. В пыли. Прямой и стойкий как оловянный солдатик. В странной позе: на попе, а ноги, как у лягушки — назад, касаются бедер. Но самое главное — в губах его сохранилась трубочка!
Я еще сплевывал грязь, хлопал глазами, и в голове ещё грохотали громы, но бумажная трубочка, сохранившая первозданную свежесть, она смутила метя!
— Стас!
Едва взглянув на меня через стекла огромных лягушачьих очков, он принялся за перчатки, да как! Возьмется за мизинец — перейдет к безымянному, чуть приспустят — и к среднему… И это-то с мотоциклетными крагами!
Вроде все как положено: небо — вверху, под небом — дорога, на обочине — грязь. В грязи сидят Стас, элегантно снимает перчатки. И эта бумажная трубочка!
— Стас! — шепчу потрясенно, — ты не чокнулся? Что это?
Он наконец повернул голову. Посмотрел на мой палец.
Следуя ему, оглядел ноги. Выплюнул трубочку:
— Это? Йогическая поза героя. Помогает при ревматических боли в коленях, подагре и солевых шпорах.
— Стас! Но у тебя нет солевых отпор!
— Поза, единственная, может выполняться после обеда, принося облегчение при ощущении тяжести в желудке, — меланхолично он продолжает.
— Стас! — ахаю я. Угрызения совести терзают меня. — Ты же еще не обедал!
— Слышишь? — вдруг произносят он и прижимает палец к губам. Я затихаю. — Слышишь? Там кто-то поет!
Я слышу гул дальних моторов, даже урчанье у него в животе. Но чтобы кто-нибудь пел?
— Это — она, — говорит с невыразимой печалыо, — твоя секс-бомбочка Стелла! С букетом сирени, она напевает стихи. «И во сне, и наяву с наслаждением живу!»
Боль в ладони приводит меня в чувство. Эта подлая пружина сцепления, она впилась в кожу, как клещ! А пальцы свело; дрожащие от напряжения, они все силятся выжать из подлой пружины ее подую душу! Он читает стихи! Эти стихи!
— Мне дышать не надоело, я к пеленкам не хочу, жить — приятнейшее дело, а что далее — молчу!
Я беру свои пальцы свободной рукой и распрямляю их по одному. Пружина прилипла к ладони. Сколупнув ее ногтем, равнодушно наблюдаю за кровью, наполняющей линии-взрезы. Откуда он знает эти стихи?
— Отнеси Афродите! — протягивает он влажную кисть. Чтоб провалиться, это — сирень!
Кладу ее в рот. Рот наполняется горечью.
— Вижу девушку в серебре. Гордый стан, лебединая шея, гладкие выпуклости …
Отважно жую горькое лакомство. Запах сирени сводит с ума. И вдруг приходит догадка. Она удивительна, но это случается: он чокнулся тоже! Но если я, случается, вижу людей в их предстоящем, то он — слышит вне зависимости от расстояний и преград. Яснослышание — так называется это. Внимательно изучаю лицо его. Лицо ненормального. Слава Богу, у него лицо — ненормального! Ненормальное такое лицо! Братишка! Он смотрит за мою спину. Оборачиваюсь и вижу эту бесстьдницу-Афродиту. Он смотрит в
упор на нее и бормочет странные фразы о кофе с конфетами и девушках с босыми ступнями… Догадка крепнет во мне.