Тут колыхнулись две темные тени: одна от меня справа, другая по левую руку. Было жарко, но те, от кого шли эти тени, были, похоже, одеты то ли в плащи, то ли… — да, ткань стекала от округлых плеч к ногам вольно, просторно — в халаты. На головах — прямоугольные тени от шапочек.
— Одну минуту! — заторопился я, пытаясь запомнить те линии, которые вспыхнули для меня на песке. — Подождите минуту!
Но они уже наклонялись ко мне…
Стелла?
Я видел ее за несколько дней до санитаров в халатах. Я встретил и признался ей — первой, единственной! — в своей странной особенности. Не дав ей раскрыть рта, я оттарабанил все то, что видел в прозрениях о ее сегодняшней жизни — тогда, четырнадцать лег назад. Затем поспешил сообщить о том, что узнал о ее будущем. Она и сейчас была не в порядке, впереди я обнаружил жуткую яму. Выворачивать руль нужно немедленно, бесповоротно! — так я считал и так ей объяснил. Вот для чего я раскрылся.
И она мне поверила. На удивление просто, легко, с ясной улыбкой. И пообещала, что обязательно примет необходимые меры. Обдумает хорошенько — и примет. Пока, до свиданья! — сказала онa.
— Смотри же! — сказал я сурово. — Это очень серьезно.
И я решил никому не рассказывать, какой увидел ее. Может быть, она и сумеет еще вывернуть руль, не будем мешать.
Что вы спросили? Ах, это! Не хочу и думать о том, кто накапал на меня в психбольницу. Не хочу и не верю. Прощаю.
А по мне, так литература делится на сообщительную и энергетическую, условно, конечно. Критерий энергетической литературы прост: ее хочется перечитывать. Она вводит структуры души в автоколебательный, резонансный режим. Смеешься ли, плачешь ли, ужасаешься — все это следствие размашистых, очищающих колебаний души.
Сообщительную литературу читаешь с интересом, может быть, большим — если несет она действительно новое, захватывающее сообщение для второго прочтения обычно ее не хватает (если, естественно,
все понял при первом). зато своевременная сообщительная литература расходится мгновенно и огромными тиражами, тогда как литература энергетическая нуждается в читателе подобного тебе настроя души.
Александр Жулин.
Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».
ПИВОСОС
Записки уставшего
Я остался один.
Неудобно признаться, но перед штормом у меня сохнет в носу, я чихаю, сморкаюсь, из глаз текут слезы… Я предупреждал их, товарищей по команде, я настаивал и ругался, чихая, а они верили радиосводке, они ржали, будто пираты над струсившим пленным, они отпихивали спасжилеты,
которые я совал в их изнеженные, инеллигентские руки, они тыкали пальцами в направлении сонно-спокойной воды, и, в конце концов, ради шутки столкнули за борт меня.
Но только столкнули, как это и началось.
Поднялась невероятной мощи волна и, словно щепку, забросила яхту до облаков, затем потянула вниз, вниз, за собой, в мрачно-свинцовые недра свои… Парус свалился, поплыл красной тряпкою по волне… борт накренился, черпнул и… все было кончено. Лишь красная тряпка, еще какое-то время влекомая спиральной струею воронки, оставляла надежду… Нет, не выплыл никто.
Я остался один.
Беспощадные волны швыряли меня как чаинку крутясь и барахтаясь, отбиваясь от натиска вод, я вел бой один на один против рассвирепевшей стихии, и если бы не спасжилет…
Очнулся я на теплом, белом песке.
Надо мной звенело птицами небо, мягкие волны лизали прибрежные гладкие камни, и над зелеными кронами дальних деревьев висела туманная дымка. Невдалеке одиноко стояла хибара.
Отвязав спасжилет, я направился к ней.
Никто не окликнул меня, не замычал, не заблеял, я вошел в хижилу. В центре рос из земли пень, на его гладком просторном срезе лежали нож, копченая рыбина и картонный пакет к форме тетраэдра.
Никаких сил не было ждать хозяев.
Воровски я срезал угол пакета — о, чудеса, пиво!
Обливаясь от спешки, жадно припал — и не смог оторваться, одним глотком осушил тетраэдр до донца. И, волнуясь, вспорол ножом жирную кожу— брызнул пахучий соленый сок: я уничтожил рыбину за секунду.
И вновь захотелось пить.
Оглянулся вокруг и обомлел: кто-то смотрел, кто-то наблюдал меня, блестя возбужденным глазом из щели стены.
Первобытный инстинкт сработал мгновенно: я отпрянул, упал на бок, кувырнулся, отполз, в руке сам собой оказался нож.
Прислушался: точно, за стеной кто-то был! Быстро и шумно дышал внизу, у земли.
И беззаботно свиристела пичуга, шевелились безразличные воды, светило сквозь прутья веселое солнце!
Оттолкнувшись, как кошка, всеми конечностями, я прыгнул, приник к щели — и тотчас с той стороны шарахнулось небольшое и ловкое тело! И замерло в отдалении.
Мягко ступая, почти не дыша, я проследовал вдоль стенки и остановился, прислушиваясь.
Донесшийся хруст листвы засвидетельствовал, что преследователь повторял весь мой путь.
Я прыгнул к другой стене — там, на воле, словно что-то обрушилось, треск сучьев, стремительный шелест, огибающий угол с той стороны, и вновь кто-то замер, дыша по-прежнему шумно и часто, и, казалось, наблюдая меня.
Тогда, передвигаясь изломанными рывками и затихая время от времени, чтобы послушать, я подскочил к двери, свитой из прутьев, пнул ее резко и сразу выбежал. И мгновенно обернулся к врагу.
Никого.
— Эй! — крикнул я. — Кто там есть? Выходи!
И обомлел: из хижины, только что оставленной мною, выходил человек.
Я, растерявшись, спросил:
— А где собачка?
— Какая собачка? — быстро откликнулся он и облизал языком, острым и серым, бесцветные губы. — Нет здесь собачки! — повел шеей, как если бы жал воротник.
А на меня напала невероятная дурь.
— Такая собачка, — идиотски заспорил, — лилипуточка на ножках-тростиночках. Куцый хвост и шерсть — словно поросль мха. Но очень породистая. И все время поскуливает и дрожит.
— Нет здесь собачки! — тут же возразил человек и мелко сплюнул. — Никогда не было и не будет! — повел шеей, вытягивая ее из будто бы тесного воротника.
— Мерзкая собачонка такая, беспрестанно подглядывает и трясется, полаивает и сипит, такая махонькая злобная собачонка!
Он снова сплюнул, облизал бесцветные тубы.
— Нет! — закричал громко, упрямо. — Нет здесь собачек!
И только тогда я вдруг осознал никчемность своих слов и подивился тому, как легко человек ввязался в бестолковые пререкания.
И только тогда пригляделся: да что же за человек такой? Пустынное место, дикая хижина, песок и жара, а он — в городском полном костюме, даже при галстуке, в закрытых черных и пыльных полуботинках! И быстро-быстро мигает, сплевывает безостановочно, после чего высунет на миг
язычок, проведет им по бесцветным губам и туг же спрячет его.
Только этого не хватало!
— Яхта, шторм, ураган, все утонули, я спасся! —внятно проговорил я, пытаясь донести смысл сказанного до его сознания, по-видимому замутненного.
— Нет здесь собачек! — твердо ответил он и, взглянув на меня, вздрогнул и, опустив глаза, мелко сплюнул.
— Я был голоден, — сказал я, — я съел вашу рыбу. Извините, но пиво я тоже выпил.
— Пиво! — пробормотал он, и в глазах его что-то блеснуло. Опустив голову, постоял, подрагивая ножкой, и неожиданно пошел на меня вперед темечком. Лишь в самый последний момент я успел отшатнуться, пропуская его; он прошел рядом, не глядя.
— Послушайте! — крикнул я. — Есть здесь еще люди? Что это — материк? Остров? Есть ли поблизости город?
Он уходил, то быстро перебирая ногами, то замедляя шаги, но неровность походки его вряд ли была связана с тем, что, может быть, он обдумывает факт моего появления.