Агеев все улыбается. Потный, красный, растерянный.
Ничего не может поделать с губами!
— 3а что?! — А это чей голос? А это мой голос! Какой-то странный, но — мой, без сомнения. Только ржавый какой-то скребуще-скрипучий.
— За то, что смеется, когда учительнице не до шуток!
От стальной, беззаветной любви до скребуще-скрипучей ненависти ровно полшага — я постиг эту премудрость в тот день.
И снова неслышное движение пробегает по классу. Снова мы ищем Коляна. И снова: окошко настежь раскрыто, и два воробья: тук-тук! тук-тук! — о жесть подоконника. Коляныч недвижен.
Коляныч недвижен, а мы не в силах смотреть на Тигрицу. Пусть ее щеки пылают румянцем, пусть, янтарно сверкают глаза — мы утыкаемся взглядами в парты.
И снова стук сердца… но, может быть, это — не сердце? Может быть, и даже скорее всего, это — не пылкое сердце Тигрицы, а — клювики воробьев?.. Следуя алфавиту, теперь секут голову мне. Портфель собираю заранее. Однако Тигрица… Тигрица внезапно:
— …Вовчик!
Словно взрывается что-то неслышно. Так в кинокадрах, демонстрируемых без сопровождения звуком, мы видим, как подрывают дома. Крыша, перегородки, все внутренности вдруг оседают. Исчезают внутри короба сохранившихся стен. И короб темнеет пустыми глазницами… Вовчик встает. Но это как бы разрушенный Вовчик: один только короб, одни пустые глазницы.
— Собирай портфель и без отца не являйся!
У Вовчика пустые глаза. Руки дрожат, растопыренные пальцы шевелятся — нет человека, одна оболочка.
— Привет, за что Вовчика? — дерзко я говорю.
— Привет! — отведает дерзко Тигрица. — За то!
— Нет, вы все же поясните, за что!
Допустить подобный наскок на решительную, готовую на все и на вея, разъяренную Тигрицу — а в том, что разъярена она, сомнения не было — мог только тот, у кого отец — не менее чем дрессировщик хищных зверей.
Таким и был мой отец.
В глазах Тигрицы янтарная ярость сменяется необычным, шоколадным (под цвет блузки) оттенком растерянности.
— Подчеркиваю: раз его заперли — значит, было за что!
Несправедливость!
Гнев наш единодушен: стучим ногами под партами. Стуча ногами, смотрю на Коляна. Колян, стуча, смотрит на воробьев. Хлебные крошки насыпаны цепью по подоконнику. Воробушек — прыг-прыг! Головку поднимет, клювик раскроет: чирик. Скосит глаза на Коляна и слова: прыг-прыг!
— Это — бунт? — сверкает Тигрица янтарно. Однако налет шоколадной растерянности все еще смягчает янтарь.
Мы топочем упрямо.
— Что ж, изложите свою декларацию!
Помимо янтарности глаз мы ценим… ценили в Тигрице любовь к справедливости. Во все времена — учит… учила она — народы бьются за справедливость.
Народы топочут: справедливости! Хотим справедливости!
Нет, не зря мамы находят, что Тигрица коварна! И хотя в несовершеннолетние годы свои мы и заблуждается насчет истинной подоплеки, но прозвище, которым ее одарили отцы, кажется нам подходящим: хищник! Тигрица!
— Почему не заперли Ойхмана? Не Паничевачева, не Кондрушина, не Волкова Славу? Почему именно Вовчика? Объясните! Я хочу знать! Только это и… тогда обещаю: репрессий не будет! Математика беру на себя!
Мы озадачены. Мы смотрим на Кольку. Воробьи, остoрожничая, смотрят на Кольку. Чирик-чик! На него смотрит Тигрица. Все смотрят на Кольку.
Чирик-чик! Он слабо топает.
— Несправедливость! Коварство! Долой диктатуру! Долой полицейские методы! В натуре: долой беспредел!
— Стойте! — восклицает она. — Раз так, начинаю расследование! Я — Шерлок Холмс!
И мы коченеем. А Тигрица начинает расследование. Она проходит меду рядами, будто ищейка по следу. На
щеках вновь пламенеет румянец, шаг грациозен и легок, в повадке и вправду чудится нечто кошачье, затаенное, хищное. И… как выстрел:
— Абашкин!
Да, снова Абашкин! Тигрица выуживает: в то время, когда он возился со спичками, никто не проходил мимо него!
—Агеев!
И выясняется: Агеев вошел в класс вслед за Абашкиным, и при этом — самым последним!
— Вовчик! — неслышно, незаметно, тем временем она уже подкралась к нему. И мы, потрясенные, узнаем: в урне вспыхнул пожар! Но это не все; урна, как оказалось, была как раз возле двери, за которой заперли Вовчика!
— Слушай-ка, Вовчик! — Тигрица сгибается в поясе, ставит на кулачок подбородок и пронзительно смотрит в глаза. — Тебя заперли до того, как Абашкин урну поджег, или после? — страшным шепотом произносит она.
Вовчик балдеет, и мы тоже балдеем: и в голову не стукнуло нам связать эти вещи!
Вовчик балдеет, и пальцы его так и шарят, так и шастают по поверхности парты… Вдруг он кричит:
— После! Да после же! Дым повалил, а после я услышал щелчок!
— Понятно? — повторяет Тигрица. — Дым повалил, Вовчик уже стал задыхаться, и в этот момент раздался щелчок!
В глазах, которыми она пожирает несчастного Вовчика, светится янтарное сладострастие. Вовчик же видит в этих глазах безусловно иное. Возможно, он видит пожар и себя в этом пожаре. Клубы дыма перед запертой дверью.
Вот жадное пламя лизнуло фанеру, и образовалась дыра. Вот бедная жертва обезумевшим взглядом следит за огнем, за сплошной стеной ненасытной стихии. Куда же бежать? Бедняга мечется в камере. Вот он вскочил и, подтянув ремешок, карабкается по влажно-скользкой трубе. Вверх, вверх, к потолку!
— Честное слово, не знал, что там Вовчик сидит! — слышим плачущий голос Абашкина, — и пожар не задумывал! Просто спичку горящую бросил, честное слово!
И вдруг раздается страшный удар. Мы оглянулись. Это Агеев. Его улыбка ужасна. Портфель, который он собирал, обрушился с парты.
— Внимание! — слышим мы голос Тигрицы и не сразу возвращаемся в явь от пожарных видений.
— Внимание! — пробивается к нам ее голос. Тигрица встает. Поднимает оголенную руку. Мы смотрим на эту руку, на польскую шоколадную блузку с кружавчиками, на высокую грудь, Которая вздымается и опадает, и не сразу постигаем то, что Тигрица нам говорит. А она говорит:
— Внимание! — призывает отца. — Допустит, мы верим Абашкину: не знал он, не слышал! Бросил горящую спичку, рот свой раскрыл и пошел! За спиной бушует огонь, а Абашкии идет! Идет и идет… И… в этот момент… злоумышленник…
— Злоумышленник! — окончательно мы пробуждаемся.
— Злоумышленник, — небрежно роняет она,— выбежал к туалету! Вот добежал. Запер дверь. И ринулся дальше, чтобы успеть в класс до Абашкина. Или войти вместе с ним, потому что вскоре раздается звонок. И вот он, вопрос!
— Вопрос! — эхом откликаемся мы.
—Допустим, — безмятежно продолжает Тигрица, — скорость Абашкина… три шага в секунду! Идти ему… ну, шага тридцать четыре! Допустим, злоумышленник таился на лестнице… ну, там, шага двести семьдесят два…
И тут!… Клянусь: меня осенило! Эти двести семьдесят два! Я вспомнил: на сколько деталей в час больше, чем человек, должен обрабатывать станок-автомат, чтобы цех перевыполнил план? И получил Красное Знамя? Ну точно, там тоже тридцать четыре, и это тридцать четыре не делится на три!
— Так вот: насколько быстрее Абшкина должен бегать злоумышленик? — бодро спросила Тигрица.
Ну кто из нас мог подумать в этот момент, что единственный, кто таился на лестнице был наш влюбленный в Тигрицу Агеев? Я, скажем, только и думал, что о задаче, похожей как две капли воды на задачу про Красное Знамя! Никто не решил эту последнюю! И когда позвонил вечером Вовчик и, как мне показалось, ехидно прошмякав: «Ну чё? Ну, решил?» — я в запальчивости заорал: «А как же, решил! И Колька решил! И Паничев Ленька, и Славка Волчок! Ойхман Яшка, Агеев и даже Абашкин!» — вот так я заорал.
Он бросил трубку.
— Вовчик! — голос Тигрицы. — Что ты ответишь?
Вовчик, бедняга! Он беспрестанно мигает и смотрит снизу вверх на Тигрицу, и чудится, будто в голове его, точно разведчики на быстрых конях, мечутся мысли.