Впрочем, собрат-аллергик понимает меня. Далекий от нас никогда!
И вот снова оса. Я уже вертел руками, как мельница, когда Вовчик поднялся. Сначала-то я не заметил, что он поднимается. Затем — ап-п! — оса не жужжит. Я кручу головой — не жужжит! И вдруг ощущаю, что надо мной вырос гигант. Я задираю вверх голову лягушачеподобная пасть раскрывается гримасой улыбки, однако глаза — неподвижно-чужие. Он подносит к моему носу бельй кулак и разжимает его: на ладони вяло шевелится полузадушенное насекомое.
Только сейчас понял я, насколько он и выше, и толще.
— Если тебя укусила оса, ничто не мешает ответить ей тем же! — браво я выкликаю остроту Ильфа – Петрова.
Он берет желтополосатую убийцу за крылья и подносит ко мне: я отшатнулся. Подержав ее так у моего носа, он раскрывает свою громадную пасты и царственным жестом отправляет туда зажужжавшую дрянь.
Я опускаюсь на стул.
Почавкивая, Вовчик долго, смачно жует. И глотает.
— Чтоб ты знал! — улыбается. Одними губами.
— Что? — удается мне вьтолкнуть языком.
— Поэдитель тот, кто, когда надо, чихает ва рамки!
И он, победитель, снова усаживается, расставляя толстые локти, и стол скрипнул под ним. Я придвинул сациви, но кусок не шел в горло мне. А Вовчик все ел, ел… Резал ножом краснорозовую ветчину, макал ее в хрен, затем поднимал рюмку, чокался. Опрокидывал и закусывал ветчиной.
Теперь мы помалкивали, и оса не жужжала над нами.
Между тем ресторан начал заполняться людьми. В восемь часов вышел оркестр, с эстрады замурлыкал мой любимый альт саксофон. Понемногу я начал оттаивать. Трех разных Вовчиков я увидел сегодня: Вовчик детства — и умный, и глупый, и хитрый, и несуразный… Вовчик — незадачливый волговодитель, чудом вышедший из нешуточой переделки и так легко клюнувший на тест на значительность… наконец, Вовчик — апостол теории небрезгливого победительства, теории кратковременного выхода за рамки дозволенного, Вовчик жесткий, опасный… Как соединить этих Вовчиков в одно целое, как влить это целое в историю
с автоматическим шпингалетом?
Официант подлетел с кофе. Принимая керамические толстостенные чашечки, Вовчик задержал их в руках.
— Не пролей! — дернулся я.
Но он, с откуда-то выплывшей беспредельной, снисходительной нежностью (жуткая улыбка эсесовца) подавая мне чашечку, на возвышенном фальцете сказал:
— Слу-ушай! А помнишь Тигрицу? Какая фемина! Подумать только: в самые удушливые, застойные времена, а сколько было бесстрашия в ней! Сколько страсти! Знаешь, — он придвинулся вместе со стулом, навис над столом, — теперь-то можно сознаться: а я ведь в Тигрицу… того!.. Ага! — с жутким лукавством он подмигнул и засмеялся довольно. Но я был учен, я смотрел в его выпуклые желтые пуговки — они не смеялись. Бесстрастно отражали они мою уменьшенную обалдевшую физию. — Ох, чем мы только не
занимались с ней в моих мальчишеских снах!
Что-то важное, вязкое поползло через брови — то глаза мои, изумленные, полезли на лоб. Вовчик — и сны? Вовчик — Тигрица?
А он, совершенно трезвым голосом закончив тираду, вдруг как-то разом опять словно бы захмелел (я не верил, не верил!) и, уже опять спотыкаясь, с косыми ухмылочками продолжал:
— Н-ну, и Созонт, к-коэшно. Он, коэшно, сейчас бы пр-р… пр-рмкнул к сталинистам! Н-но все рауно, чеоэк!
Кофе был слишком горячим — только поэтому я поперхнулся. Откашлявшись, я что-то такое промямлил. Нет, не в оправдание Созонта — какой, мол, он сталинист! (хотя все и смешалось в доме Болконских) — и не о своем удивлении: Вовчик и Созонт? Натюрморт! Парадокс! Совершенно подавленный этими разными Вовчиками, я, конечно, промямлил о кофе. Кофе, мол, слишком горяч! Черт подери, губы обжег! Осторожней, мол, Вовчик!
Но Вовчик, конечно, и пьяным (если пьяным он был!) был умнее меня. Папа Коляна говорил нам об этом от чистого сердца: «Этот парень умнее всех вас, уж поверьте!»
Покровительственно Вовчик ва меня посмотрел. Кончай, мол, базаритъ о кофе! Выкладывай, отчего поперхнулся!
Когда имеешь дело с человеком, который умнее тебя, важно не развивать. Пусть он сам, сам развивает, ты же только прислушивайся: если ему хочется что-то сказать — он это скажет и так. Если же что-то намеревается вызнать или подводит к ловушке — естественно, лучше помалкивать.
Поэтому ничего не стал я выкладывать, а принялся дуть в свою чашечку.
— С-слушай! — наконец сказал он, и представьте, у него был такой неуверенный голос (да-да, неуверенный, я не ошибся, хотя он опять притворялся подвыпившим!), что у меня екнуло сердце: вот оно, наконец! — С-слшай! — еще более пьяно сказал, но я-то почувствовал еще большую неуверенность! — Ссушай сюда, кандидат наук Леня!
— А? — откликнулся я. — Что?
— Ссушай! П-пмнишь ис-стрию? — И тут заорала девица. То есть, конечно, незаорала она, а запела. Но так громко, и с ходу, и хрипло запела она, что нам показалось: орет. Вовчик заткнулся, я протянул руку за яблоком.
…Увы, когда она оторала, Вовчик был снова иным. Неподвижно, пронизывающе он смотрел на меня. Если б я не знал его юным, если б не привык к его фокусам, в общем, если б это был не Вовчик, а некий другой такой же каменный и громадный мужчина, я бы, наверное, не стал соревноваться с ним взглядами. Но сейчас он пучил на меня свои неподвижные жабьи глаза, а я ответно смотрел на него, как на… жабу. Может быть,—я был излишне жесток. Но он вдруг протянул ко мне руку, которая оказалась длиннее,
чем я ожидал, и смахнул на пол мою чашку.
—Оф-фциаит! — рявкнул он. Естественно, никто не пришел. Оф-фциант, оф-фциант! — он надрывался.
— Да брось! — сказал я. Никто не придет.
— Оф-фциаит! — орал он.
— Не придет!
— Оф-фциант! Сюда! Быстра-а!
— Не придет! Никакой ты не победитель!
— Оф-фциант! — от натуги весь красный, как описавшийся младенец-грудник, Вовчик разевал свою громогласную, как у того же младенца, здоровенную пасть.
— Не победитель!
— А Колян? — спросил он неожиданно тихо и трезво. Словно не он надрывался. — Колян — победитель?
А вот о Коляне мне с ним не хотелось. И потом он так артистически разыграл эту буйную сцену и так артистически перевел ее в пианиссимо, что мне сделалось тошно: он разыгрывал партию на Коляне!
— Так что же Колян?
Я выбирал яблоко. Они все были зеленые, гладкие, как шары блллиарда… Болгарские… Химия? Я выбрал одно. Сок брызнул и вспенился, как пена на пиве. Я продолжал вжимать зубы в твердую плоть и тут услышал еще не начавшийся звук. Нутром знал, что Вончик молчит, выжидает, что он только готовится задать этот вопрос, но уже будто слышу его… Не сейчас! Не тебе о Коляне!.. Молчи!
Неожиданно хрустнуло. Кусок, который отвалился от яблока, оказался настолько большим, что у меня свело челюсти, Ни туда, ни сюда. А вопрос нарастал, я слышал дыхание, слышал тяжелую поступь вопроса… Как обмануть? Отвести?
— Почему бы нам не п-г-вр-рт о Коляне? В-выдл его?
Да, я видел его! Он полеживал па диване в носочках, а жена его тявкала и возилась под дверью.
Он полеживал на диване… Какое-то жуткое вмешательство внешнего мира!
—Пивосос! — тявкала и возилась с полами, скребя их под дверью, жена.
Мне было стыдно. Я сидел возле Коляна, как у постели больного.
—Где же наш к-мьндр-р? Где бл-гр-рдное, чистое сердце? — этот Вовчик как видно, готовил атаку.
До раздирания десен я сжал застрявший кусок и начал его полегоньку размалывать. Я не в состоянии был убыстрить, чтобы закончить и заорать, перебивая вопрос. Но я рукой стискивал яблоко — полновесный огрызок, что оставался в руке. Если спросит сейчас… если хихикнет… залеплю этим огрызком в поганую харю!
— Что г-в-рит наш к-кымындыр-р-р?
Что же говорил наш командир?
— Подумаешь, академик! — говорил мне наш командир, целя в мою тогда не лопнувшую еще работу над докторской. — У академика — шапочка па лысой башке и ни хрена удовольствий! А вот у пожарного — каска! И море свободы! Самое благородное дело — пожарное дело! Жене только построже об этом напомни… — тут он покосился на дверь и, понизив голос, закончил: — И можешь спокойно полеживать! Еще пива не хо?