— Разрешите?
Я сжал ее локоть, в то же время искоса оглядывая компанию: так и есть, крутой — чернобровый. тип, сверкнув белками бешеных глаз, стал подниматься.
— Сейчас — или никогда!
— Пошли!
На что я надеялся? Думаю, я бы их всех раскидал, если дошло бы до дела, но кому бы она отдала предпочтение после?
И тут она повернула горбоносый свой профиль к компашке и сладко пропела:
— Э-эдик! Но это — мой муж!
И пока ошалевший Эдик заглатывал воздух, я ее уволок.
Боже мой! Это был тогда я, я — настоящий! Находчивый, злой, подчиняющий своей воле! Я, Борис Медедев!
Боже мой! Так щиплет в носу! Слезы, едкие, копятся!
Я беру себя в руки:
«Сейчас Это спит, — говорю веско, отцеживающе, подражая тому Медедеву, которым когда-то я был. — Но и когда Это спит, я все время ощущаю Постороннего в своей правой руке. Тот, кто там поселился, постоянно вмешивается, цензурирует мои мысли, поступки…
Опять не могу продолжать. Сводит горло. Хватаю себя за горло, массирую…
— Но и это не все! — выкрикиваю неожиданным тонким, проти-ивненьким голосом. — Я не нравлюсь Им!.. Они со мной что-то делают!.. Что хотят, то и делают… Что-то лепят из меня, что-то ищут, копаются… Что-то подсаживают… Я боюсь своей этой правой руки», — выдыхаю.
Все! Говорить не могу. Могу только думать. Могу вспоминать. Да и что говорить? Как объяснить, что Они со мной сделали, избегая подробностей интимной жизни моей?
Не знаю.
Самим эпизодом зачатья я был обречен стать хулиганом. Моя мать — слишком высокая, слишком мужественная, рациональная и ироничная (в том числе и к себе) женщина, женщина со слишком крупными чертами лица, со слишком басистым, прокуренным голосом — не была рождена для тихого семейного очага. Я могу представить себе сотни вариантов события, закончившегося проникновением живчиков в ее детородные органы — но лучше об этих вариантах не думать! Гораздо приятнее поразмышлять, кем
и каков был мой отец. Поскольку я, как особь мужского пола, удался. Не только высок, но и красив: бабы липнут ко мне. Не только имею голову на плечах, по сумею при случае взять быка за рога. Никаких комплексов, идеалистических вывертов, никаких сантиментов: если нужно — подхожу и по морде!
Но я — журналист.
У меня есть роман. На романе я намеревался сделать карьеру. 3а роман я воюю уже несколько лет. С редакторами и сотрудниками так называемых отделов писем, с литконсультами и просто жучками. С этими незамужними девочками после филфаков, с этими верткими мальчиками, сами протыривающимися в «великую русскую», с этими изжеванными старыми скептиками, предпочитающими ничего не читать, ничего не искать, а поддерживать имидж за счет толстопузых, маститых, известных… Что же, я знал, куда пру, и в минуты отчаяния позволяю только задрать физию к Богу, чтобы погрозить кулаком: «Ну, что ты? Доколе? Ну, я тебе!»
И вот возник Труев.
— Нет! — бормотал я, выходя из издательства. — Нет!
Труев был вторым, прочитавшим роман «Звезда хоккея». Первым был некий Леонид Леонидович, он обратил его в киносценарий. Но фильм не был закончен. Этот хмырь Леонид Леонидович выискивал нечто в романе. Нечто, которое я не мог обнаружить. В конце концов я послал хмыря на три буквы.
Труев, одобрил роман. Но хотел, чтобы я его подработал.
— Да, я согласен! — веско отвечал я ему. Труев предложил изменить название. «Звезда хоккея» рассчитано на публику-дуру, а у вас там что-то о поиске смысла. С учетом публики, которая все-таки дура, может, лучше назвать, скажем, так: «Возьми меня, НЛО!»
— НЛО? Но в романе нет никаких НЛО!
— У вас там хоккеист постоянно совершает чудовищные поступки. А винит во всем обстоятельства, окружающий мир. Он не верит ни в Бога, ни в черта, к кому же ему обращаться, кроме как к параллельному миру? И еще: инфантильный, он все время настаивает, чтобы кто-нибудь помог ему разобраться в себе. Чем не задача для НЛО?
Здесь была какая-то чертовщина: Леонид Леонидович раз за разом стремился выскочить за рамки сценария; тем же собирался заняться теперь этот Труев. Но я не собирался повторяться в ошибках. Труев вплыл в мою жизнь, как корабль, неожиданно для Робинзона обнаружившийся на горизонте. И задача была — абордаж. Дуло к виску, и команда:
«К штурвалу!» За шкирку — и заставить трудиться. Он хотел, чтобы я что-то там переделал. По части поиска смысла. Так пусть сам поработает!
— Да, и эта ваша идея блистательна! — я поддерживал его намерение провести отпуск в дажи-шумкайских каменоломнях: сам Труев работал над повестью о партизанах. — Нет ничего священней для нас, молодых, чем память о великой войне!
Отца Труева повесили наши. Свидетель рассказывал: когда будущие партизаны спускали под землю припасы, откуда-то выскочил лихой и чуть безумный комбат. Подозрение: прячут для немцев — чтоб откупиться при случае. Времени разбираться, естественно, не было, войска наши в спешке бежали, и комбат стал нагайкой хлестать отца Труева, который никак не мог уяснить ситуацию и все кричал:
«Я дал вам слово! Слово честного человека!». Тут кто-то и выстрели из-под земли… Комбат легко ранен, а старшего Труева и других, которых поймали, повесили без суда, тут же на месте.
— Да-да! — с жаром поддерживал я. — Настоящая война совсем неизвестна. Ваша повесть нужна молодым!
Труев пил со мной наравне. Его иллюминаторы горели теплым, дружеским светом. Это был громадный корабль, самой судьбой предназначенный для дела святого и праведного. И он хотел, чтобы роман поднялся до уровня Пользы Для Человечества.
— Вы для меня — просто ангел, сошедший с небес! — бормотал я, напиваясь (он, скотина, оставался трезвее, чем я!). — Такой славненький ангел, вот он нисходит с небес, ты нажимаешь курок…
Стон! я заговариваюсь! Нескольких мгновений, которые начали разрастаться из-за того, что Труев молчал, осмысливая неожиданный поворот в разговоре, а я никак не мог выдумать отвлеченную от курков и ангелов тему, мы тщательно чистили кяльки. Труев, скот, мастерски владел вилкой, прижимая ею головку, в то же время ножом снимая мякоть с хребтинки. (Я-то просто отмахивал голову и со скрипом отпиливал хвост).
Мы пили у него дома, и он не знал, как реагировать. Вот он отложил вилку и нож. Вот разомкнул ротовое отверстие, обрамленное сивой бородой и усами,.. вот потер лоб и… потянулся за пивом. Пиво забулькало в высоком фужере.
— Слушайте, Труев! — тогда начал я, исследуя это животное. — Вы и в самом деле считаете роман «Возьми меня, НЛО!»… полезным для человечества?
Он принял фужер сразу в обе ладони и слегка покрутил его. Пена неохотно срывалась со стенок, желтоватая жидкость вращалась…
— Да, — сказал он, умудренно уставившись в пену. — Этот ваш хоккеист — жуткий парень!
— Я знаю, вы так считаете! — настаивал я. — Ну, а скажите: что важнее, чтобы роман был подписан фамилией настоящего автора, но не издан, или чтобы был издан, но под другой фамилией?
Он продолжал прихлебывать пиво. Белая пена повисла на длинных усах. Когда он отставил фужер, обнаружилось пенное кружево и на бороде. У меня возникло желание извлечь носовой платок и аккуратным движением осушить эту растительность.
— Я как-то не понимаю, — наконец, выкаркал он. — Вы что же: не автор? — Он начал кашлять.
Он был хорош в своем детском смущении. Глаза его бегали по столу, опасаясь столкнуться с моими глазами. Крутой лоб мыслителя, весь в каплях нота, навис над остатками нашего пиршества. Передние конечности упали вниз, на колени, а локти странно ходили над крышкой стола; легко было представить, как там, на коленях, ладони терзают друг дружку. Мне оставалось приставить дуло к виску и щелкнуть курком: он был прижат мною в угол. Но мне хотелось растянуть миг торжества.