— Ну что, Труев? — спросил я охрипше. Отрывисто. — Сбросить вас вниз?
— Да уж решайте! — ответил он также охрипше, отрывисто. — Больше-то я не сумею взобраться!
Рваная рана раскрылась у него на скуле, темная кровь вытекала из раны и медленно, вязко стекала, учерняя корку грязи на коже. Ладонь моя, как от электроудара, отскочила от лысого темени и сама по себе протянулась к его шарящим пальцам. И они за нее ухватились. Неповоротливый, как на цирковой арене тюлень, Труев начал выплюхиваться на поверхность, волоча свою ногу. Минуту-другую полежал
носом вниз, отдышался. И повернул, чуть приподняв, ко мне свою большую, бородатую снизу, а сверху — голую, как скорлупа, голову.
Передо мной оказалось существо, мало напоминающее гомо сапиенс. Все чувства погибли во мне, кроме брезгливости, и ладонь, не забывшая объятий грязнокровавых пальцев, горела от отвращения. Но вот существо перевалилось на массивную задницу и, опираясь на локоть, приподнялось:
— А знаете, Медедев? —проскрипело оно. — В вашем предложении имеется смысл! То, что я пережил, отлично впишется в текст!.. Эта ваша жестокая шутка, знаете ли, тоже перевернула все мои представления о жизни, о людях… Вы, конечно, убийца, садист, это так интересно… Надо нам в самом деле попробовать отработать роман… Вот любопытно: что вы думали обо мне, когда я там копошился?
Я не верил ушам. Однажды я слышал такие слова о себе — тогда я им не поверил. Что особенное они — и Труев сейчас, и тогда Леонид Леонидович (кстати, такие разные, разные люди!), — что особенное они видят во мне?
Внезапно я понял: да он просто зубы мне заговаривает! Он понял, конечно, что после случившегося я не могу сохранить ему жизнь. Он догадался, что даже если он, находясь в яме, закончит — допустим! — роман, даже после того (а вернее: тем белее после того!) я бы не мог его выпустить хотя бы из чувства обычного самосохранения. Он догадался и начал карабкаться. А сейчас зубы мне заговаривает.
Солнце пропекало меня до мозга костей мысли вязко тянулись, не разрешаясь извержением путной.
— Ну и что? Скинуть вас вниз? — низко я протянул.
И опять почудилось словно бы колыхание за спиной. Не выдержав, я оглянулся (а нельзя, нельзя было оглядываться: хоть и повержен, но, загнанный в угол, Труев мог наброситься, превозмогая себя!)… я оглянулся, но ничего не увидел. Вдруг понял: да это Оно! Оно наблюдает меня!
Приободрившись, я спросил его, будет ли он цепляться за жизнь. («Ваш принцип — недеяние! Ваш принцип — не сопротивление обстоятельствам! Согласитесь, что уходить в иной мир нужно достойно! Сохраняя верность своему главному принципу. И потом эта возня… бр-р! Это же неинтеллигентно: упираться, брыкаться! Еще, чего доброго, вы укусите! Ходи потом, подставляй задницу под уколы от бешенства! А так я возьму сейчас лом, с его архимедовой помощью перевалю вас к краю дыры и спихну, не доставляя ни вам, ни себе особых хлопот!»
С этими словами я поднялся за ломом.
— Не торопитесь! — заговорил он, глядя затравленно и хватая рукой заостренный конец лома, который я намеревался подпихнуть под него. — Это гораздо серьезней, чем вы полагаете! Этот не ваш роман надо весь переделать! Надо переписать его так, чтобы он стал вашим! В а ш и м ! — он крепко вцепился в конец этого достаточно тяжелого лома и мешал мне воткнуть. С трудом я вырвал его, пошатнувшись и едва не упав. — Поймите! — вопил он с земли — толстый, распростертый тюлень. — Во всяком крупном романе должна быть изюмина. А я ее дал! Помните, помните? Герой, запутавшийся в обстоятельствах, обращается за помощью к НЛО…
Примерившись, я ткнул, норовя попасть в ту узкую щель, что образовалась между песчаником и нависшей округлостью его живота. Но он опять успел перехватить конец лома, и опять я с трудом вырвал его.
— Что вы делаете? Вы же проткнете меня! — хрипел он, тряся рукой, остывающей от борьбы с ломом. — Вы лучше спросите, а что НЛО? Оно его изучает, героя?.. А дальше? Вы спросите, спросите! Ой-ей-ей!.. Прекратите! Отстаньте! — Это я, промахнувшись, попал ломом в его толстое брюхо; лом отскочил, кажется, не так уж и сильно поранив его. — Да вот же ответ: НЛО приходит к решению исправить этого жуткого парня! Скажем, прививкой чужой, чистой души!
Мне не хотелось, чтобы наверху оставались следы нашей борьбы. Нужно было сбросить его — и дело с концом. О том, что будет потом, совершенно я не задумывался. Я знал, что Оно меня изучает. Знал, что чем свободней, естественней я буду вести себя, тем это больше поправится. Я себя чувствовал словно прикрытым Щитом. Щитом вседозволенности. Должен признаться, никогда я не был так счастлив.
— Слушайте, Труев, — говорил я ему. — Я не собираюсь вам вспарывать брюхо. Уберите руку, я только поддену!
Но он снова тянулся за ломом. Я ударил его по предплечью. Он схватился за него левой рукой.
— Ой-ей-ей, больно!.. Почему вы не слушаете? Вы же просили сказать, как исправить роман!.. Вот я говорю: дикая яблоня. Вы берете черенок от культурного деревца и прививаете к дикому. Что получается?.. Ну хватит, нy хватит вам, с ломом-то!.. Теперь возьмем человека. У хоккеиста, у невашего-вашего, душа темная, дикая; у его девушки — помните, там была девушка? — напротив, чище родниковой воды… вопрос техники, как осуществить эту прививку…
Тут что-то вспомнилось мне. Настолько явственно вспомнилось, что я отставил в сторону лом.
— Гены? — пробуя, спросил я. — Пересаживать гены?
— Умница, умница! — сразу откликнулся, заспешил он. — Кто-то из великих генетиков так и считал: гены — отпечаток души в наш физический мир!.. Но не обязательно только гены!
Я снова прицелился и снова не оказался проворным: лом угодил ему в бок; он взвыл. И вдруг, извернувшись от следующего моего нападения, скатился с отвала — и так, перекатываясь с бока на бок, начал с неожиданной скоростью от меня удаляться. Вот тогда я немножечко озверел. И, догнав и перепрыгнув через него, намеренно пощекотал его брюхо. Он внезапно раскинулся. И ноги, и руки — весь развалился. Тут что-то у меня перепуталось. Вместо Труева я увидел вдруг обнаженную Риту: руки, ноги раскинуты. А
лом вдруг изменил очертания, функцию, суть — как-то преломилось в сознании, будто он — мое неотъемлемое мужское оружие. И это мужское оружие, пенис — лом?.. я вонзил в ее — его?.. лоно — пах?.. И она — он?.. начала — начал?.. раскидывать и снова сводить руки в паху. А я… да, я испытал ликование. Оно пело изнутри, оно было беззвучным, недейственным. Единственное, что мешало муже насладиться этим неземным ликованием, это молчание… Риты?.. Его?
Я слегка подвигал своим мужским жезлом в лоне?.. в развороченном ломом паху. И — о, радость! — нога (чья? Риты? его?) дернулась. И, кажется, послышался звук.
Не было сомнения, что он обращался ко мне. Я наклонился. Его яйцевидная и бородатая голова повернулась ко мне и упала в подставленную мною ладонь. Она была тепла, его голова. Всей кожей ладони я ощутил теплую, тяжелую голову, которую столь покорно и радостно он вложил мне в ладонь. Словно все мысли его, вся таинственная механика мозга улеглась в моей правой ладони, чтобы в ней раствориться.
Это был долгожданный момент. Жизнь тела его догорала, и душа его стремилась ко мне. Вспышка невозможного счастья — мы на миг слились: я — необузданный, дикий, помесь чертополоха с будильником, и он…
— Теперь успех обеспечен, — шептал я, поглаживая левой ладонью теплый, выпуклый лоб. — И не нужло никаких шахт!
Новый звук вырвался из его скрученного неловкой позой горла. Я повернул голову так, чтобы глаза его видели небо.
— Зачем? — услышал я неожиданное. — Зачем сделал так?
Я вздрогнул, как от пощечины. Показалось, что голова начала холодеть. Он недоволен? Он умирает?
— Что ты, что ты? Не умирай! Это шок у тебя, шок! — шептал я, а сам все сильнее сжимал его голову,
словно передавая тепло свое его угасавшему мозгу.
Но он хотел покачать головой. Хотел — я уловил импульс. Хотел, но не смог. И она лежала в ладони — большая, теплая, начинающая холодеть голова.