— Это. Это был первый и единственный раз, когда от меня почти ничего не требовали. Первый раз, когда я поддался, и поддался не силе. Он не принуждал меня. Я сам сделал это — отдался ему, и это, смею вас заверить, было великолепно. Можете считать, что он купил меня водой и едой, но для меня всё иначе. В конечном счете, я получил даже больше, чем он. Я узнал, что бывает по-другому, что насилие — это проявление слабости. Свою силу ты проявляешь, не выставляя ее напоказ. До этого я боялся того, что со мной могли сделать, а потом перестал. После всего этого насилия я мог ждать только смерти. Все последующие хозяева ничем не отличались от предыдущих. От вас я ждал того же, просто потому что такими были все, а вы ничего тогда не сказали.
Риан внимательно смотрел на герцога. Тот вряд ли слышал последние его слова. Но он был живым. Частое дыхание, то бледнеющее, то краснеющее лицо, ошарашенный взгляд и кончик языка, скользнувший по губам.
«Вам понравилось, герцог, не правда ли? Вот только как сознаться? А придется, иначе вы бы убили меня, причем еще раньше, когда я сказал об этом впервые».
***
Он любил вспоминать тот момент. Он оказался переломным в его жизни. Точно так же, как внезапное предательство, когда со своими людьми он оказался окружен бывшими друзьями. Честь была дороже крови, и они насмерть сцепились в бесполезной схватке. Его спасло лишь то, что еще от предков повелось, что избранная сотня солдат носит такую же броню, как их командир, а внешность его была вполне обычной, хотя и пользовалась потом спросом на невольничьем рынке. Ему повезло, и он оказался далеко от тех, кто мог его узнать, хотя везение было сомнительно. Оказавшись в цепях, он вынужден был выбрать, что дороже теперь, и рвался как дикий зверь, приводя в восторг или бешенство своих покупателей. Каждый пробовал на нём всё, на что хватало фантазии, но после той ночи он почти не реагировал на все эти пытки, сохраняя по возможности молчание и гордое выражение лица. Постепенно его перестали пытаться покупать, товар поизносился, и торговец просто сдавал его всем желающим, устроив под помостом уголок для развлечений. Раб был дёшев, желающие были, но постепенно их тоже стало меньше — не всем нравилась ненависть в хищных глазах измученного человека, да и быть в нём непонятно каким по счету — тоже.
Его давно уже не били — какой смысл, если вырваться он был не в состоянии, во рту было кольцо, из-за которого лицо почти полностью онемело. Но даже в таком состоянии он умудрялся волком смотреть на любого, кто подходил к нему, и, когда увидел хозяина с ножом в руке, через силу и боль умудрился изобразить улыбку.
Он тут же получил удар наотмашь по лицу, ремешки, удерживавшие кольцо, развязали — железо еще пригодится для другого раба, которого не удастся продать, но можно будет получить от него хоть немного выгоды.
Его не стали убивать на месте, чтобы не отмывать потом дерево. Его оттащили чуть в сторону, и в этот момент ему вновь улыбнулась судьба, хотя тогда так не казалось, — и его вновь купили, заставили влезть на коня, что было одновременно мучительной пыткой и чем-то невероятным, но холодный голос покупателя ясно дал понять — путь неблизкий, и потому раб едет верхом. Его привязали к седлу — по вполне понятным причинам он не мог сидеть нормально, да еще и постоянно проваливался в забытьё. Дорога и остывающий воздух привели его в чувство, а потом был замок и неожиданные откровения. После были двое странных людей, пытающихся защитить друг друга от себя же. Это сводило с ума. Вместе с тем, после всего случившегося он знал — нет ничего невозможного, а наиболее ценная добыча получается с трудом. Он понимал этих двоих одинаково хорошо и знал, что либо они перестанут обманывать сами себя, либо горечь осознания, когда станет слишком поздно, рухнет непосильной ношей.
Это он тоже понял в свое время. Необходимо действовать сразу, иначе потом может не оказаться рядом нужного человека. Возможно, все могло тогда обернуться иначе. Впрочем, возможно, что это ничего бы не решило. В числе предателей был тот, кого он когда-то любил, но так и не сказал об этом, ограничиваясь дружбой и осторожными шутками. Побоялся спугнуть. Побоялся насмешки. Побоялся быть отвергнутым.
После того рокового боя он понял это, когда оплакивал своего бывшего друга, но это должно было быть сделано. Предательство должно было быть наказано, какие бы чувства не рушились из-за этого. Он винил себя, и вряд ли простит себя когда-нибудь — часть преступления была и на нём.
С этим тоже пришлось смириться, чтобы не сломаться самому, чтобы не порадовать тех, кто этого хотел, чтобы с вызовом смотреть на каждого, кто хотел бы видеть страх или обожание.
Ошибки, промедления и неуверенность стоят дорого. Они стоят крови и жизней, и, глядя на двоих упрямцев, он чувствовал жалость и иррациональное желание вмешаться, показать им, доказать, что их упорство ничего не стоит кроме возможных ужасных последствий.
***
Он говорил. Говорил об этом, подробно и красочно описывая всё, через что прошел, будто мало было герцогу его собственных испытаний, что нужно было добавить лишнее, но он все равно говорил.
Его остановил жестом герцог Варкано.
— Граф, я знаю всё это.
Он коснулся одной из веток, густо усыпанных бутонами, и безжалостно отломил ее.
— Это моя вина.
Пару секунд он смотрел на темную тонкую палочку. Пять бутонов никогда не раскроются, никогда не принесут плодов. Потом с тем же равнодушием он швырнул ее в траву. На собеседника он старался не смотреть.
— Моя вина в том, что он испытывает ко мне эти чувства.
Потом он резко обернулся и вновь удивил Риана, растеряв свою холодность.
— Я пытался спасти его. Два года он, как пёс, ждал меня в порту, нашел работу, которая вместе с ожиданием едва не сгубила его. То колдовство, которое поставило на ноги меня, я решил испробовать на нем. Он был всем, что у меня оставалось, и я не хотел его терять — я не спросил его ни о чем. Конечно, я не мог знать всего, что знали колдуны, и использовал самое простое — зелье, чтобы передать ему часть своей жизненной силы или чего-то вроде этого. Я обрек его на это, но он до сих пор ничего не знает. Он не простит мне этого.
«Вот вы и сдали карты, герцог».
Поняв, что сказал лишнее, Триас замолк, затравленно глядя на своего собеседника, на лице которого вопреки его воле появилось удовлетворенное выражение.
— Вы его любите, герцог. Сейчас, один на один, скажите мне это.
Поздно было отступать, и, потупившись под взглядом невольного сводника, Триас Ральдо впервые признался самому себе:
— Я люблю его, граф. Мой сын и Ириго — это…
Риан шагнул вперед и, наплевав на условности, коснулся указательным пальцем губ Триаса, помешав ему сказать что-то еще.
— Замолчите и выслушайте меня.
Наконец заполучив нужное, он теперь мог безбоязненно говорить всё, что нужно.
— Это не ваша вина, герцог. Не колдовство его заставило. Это его собственный выбор, сделанный еще раньше. Примите это как должное и не пытайтесь ничем оправдать или объяснить. Иногда это просто не нужно. Просто скажите ему то, что сказали мне — и он тоже всё расскажет. Вы доверяли ему свою жизнь, и он ни разу вас не подвел. Доверьте ему чуть большее, чтобы в один момент не потерять вообще всё. Жизнь непредсказуема.
Взгляд Триаса Ральдо стал недоверчивым, и Риан почувствовал, что упускает ниточку власти над ним.
— И что он еще вам рассказывал, граф?
«Великие боги. Вы боитесь признаться ему, что любите, но при этом ревнуете, узнав о том, что он был откровенен со мной? Что ж. Рубить — так сейчас».
Качнув головой, граф Моле сделал шаг назад.