Понятие отчуждения основано на рассуждении Маркса о религии и мысли Людвига Фейербаха:
Точно так же обстоит дело и в религии. Чем больше вкладывает человек в бога, тем меньше остаётся в нём самом. Рабочий вкладывает в предмет свою жизнь, но отныне эта жизнь принадлежит уже не ему, а предмету. Таким образом, чем больше эта его деятельность, тем беспредметнее рабочий. Что отошло в продукт его труда, того уже нет у него самого. Поэтому чем больше этот продукт, тем меньше он сам. Отчуждение рабочего в его продукте имеет не только то значение, что его труд становится предметом, приобретает внешнее существование, но ещё и то значение, что его труд существует вне его, независимо от него, как нечто чужое для него, и что этот труд становится противостоящей ему самостоятельной силой; что жизнь, сообщённая им предмету, выступает против него как враждебная и чуждая9.
В контексте общественной ситуации, сложившейся в 1960-е годы, в период расцвета индустриального общества, зрелый капитализм производил всё большее количество товаров, создавал потребителям условия для благосостояния и выполнял данные им обещания обеспечить достойный уровень жизни для всего населения. Однако удовлетворённость своим экономическим положением шла рука об руку с постепенной утратой возможности наслаждаться жизнью и тратить время в своё удовольствие. Миллионы людей чувствовали, что чем мощнее становятся экономические механизмы, тем более убогой жизнью живёт рабочий. В рассматриваемый период это ощущение было чрезвычайно распространено, и молодой Маркс дал ему объяснение, использовав понятие «отчуждения». Это понятие было позаимствовано из философии Гегеля, что позволяет интерпретировать соответствующие выкладки Маркса в гегелевском ключе.
Философским фоном для «Экономическо-философ-ских рукописей 1844 года» Маркса становится гегелевский идеализм. Открытие этой работы в 1960-е годы сопровождалось широким распространением теории Франкфуртской школы и гуманизма идеалистического толка.
Концептуальное обоснование феномена отчуждения носит идеалистический характер, поскольку исходит из представления о подлинной сущности человека, которая была утрачена, отринута, исторгнута, упразднена. Поэтому молодой Маркс осмысливает коммунизм как восстановление той самой сущности человека, которую подавил капиталистический способ производства. Иными словами, коммунистический революционный процесс трактуется как восстановление изначальной идентичности, полностью извращённой теми условиями, в которых оказался современный рабочий; речь идёт о своего рода затмении, иначе говоря, отчуждении.
Коммунизм как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному. Такой коммунизм, как завершённый натурализм, = гуманизму, а как завершённый гуманизм, = натурализму; он есть действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом. Он – решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение10.
Идеологический изъян размышлений молодого Маркса заключается именно в этой презумпции существования всеобщей человеческой сущности, отрицанием которой становится история существования рабочего класса. Из чего же, однако, исходит эта презумпция, как не из идеалистического гипостазирования человеческой сущности? В данном случае сам язык Маркса выдаёт его концептуальную связь с Гегелем, его принадлежность к идеалистической проблематике.
Для того чтобы лучше уяснить суть понятия «отчуждения» в идеализме, а также и связанной с ним идеалистической трактовки понятия «человеческая сущность», нам нужно обратиться к работам Гегеля и к самой динамике гегелевского языка. В своих йенских лекциях 1805–1806 годов он утверждает следующее:
Я как абстрактному для-себя-бытию противостоит также его неорганическая природа как сущее; оно относится отрицательно к ней и снимает её [в] единстве их обоих, но таким образом, что оно сначала формирует её как свою самость, затем созерцает собственную форму, следовательно, пожирает самого себя. Наличное бытие, вся совокупность естественных потребностей в стихии бытия есть вообще множество потребностей; вещи, служащие их удовлетворению, перерабатываются, их всеобщая внутренняя возможность полагается как нечто внешнее, как форма. Но это перерабатывание многократно; со стороны сознания оно есть делание-себя-вещью. Но в стихии всеобщности оно таково, что становится абстрактным трудом. Потребностей много; воспринимать это множество в Я, трудиться – это абстрагирование всеобщих образов, но самодвижное образовывание»11.