Старый Ой наблюдал за Элоизой прищурившись, как будто вот-вот хотел рассмеяться.
– Конечно же, крылаты, маленькая золотистая рыбка. Едва распахнув веки, они сразу взмывали в небо, – Старый Ой поднял жилистую темно-зеленую руку над головой. Чешуя слабо переливалась. – Выше и выше, выше и выше…
Никола, Элоиза и Лавр будто по команде задрали головы к потолку, туда, где из-под густой пожелтевшей листвы проглядывал холодный металл.
Старый Ой громко расхохотался.
– Забавные, потешные мальки, – у него даже слезы в уголках глаз выступили. – Как же мне объяснить, что такое сырость, тем, кто всю жизнь прожил в воде? Как, скажите на милость, рассказать вам про полет?
Лавр скрестил руки на груди и нахмурился. Никола знал: он не любил, когда над ним шутили, пусть даже и вот так беззлобно. И уж конечно, не считал себя мальком.
– А мы не твои рассказы слушать сюда пришли, – громко сказал Лавр и задрал подбородок, чтобы точно было понятно, кто тут наследник правителя иномирцев, а кто – всего-то Хранитель Леса. – Я не всю жизнь здесь провел. И мне предельно ясно каждое слово в твоей речи.
Старый Ой когда-то пережил Большую Беду с моря и Отлет, а еще много-много встреч с юными гордецами задолго до этого. И сейчас даже болотной бровью не повел.
– Сами найдете? – Он не спрашивал, зачем они пришли. Все в эти дни оказывались в Лесу по одной причине.
– Конечно, – Элоиза уже начала чуть подпрыгивать на месте от нетерпения. Истории о крылатых змеях ее интересовали, а препирательства брата, очевидно, не слишком. – Идем уже!
Лавр и Элоиза ступили на порыжевшую опавшей хвоей осеннюю тропу. Никола задержался на миг, наблюдая, как Старый Ой опускает морщинистые кисти себе на колени и закрывает глаза. Секунда – и уже невозможно было различить, где сам Ой, а где кряжистый огромный пень, на котором он сидел. Ветви зашуршали над головой, словно от ветра, которого не знали здесь уже долгие годы.
Это Старый Ой прощался перед сном. Никола кивнул и шагнул на тропу.
Он еще помнил земной лес до прихода Большой Беды с моря – вслед за иномирцами Никола и сам начал так называть катастрофу.
Тот лес – все, что тогда от него осталось, – был приключением, и опасностью, и вызовом: Никола с родителями, бывало, с вечера начинали готовиться к походу. Собирали в рюкзаки спички, пластыри, пахучие мази от комаров и перочинные ножи. Мама делала бутерброды и наливала в термос чай, папа доставал старый компас и учил Николу определять, где север, или показывал в растрепанном пожелтевшем атласе ядовитые грибы.
Лес встречал их запахом прелой листвы и горьких трав, жалил мушками и клещами, забивался сырой глиной в подошвы резиновых сапог. Нарядные разноцветные сыроежки прохладно ложились в маленькую детскую ладонь и ломались от неосторожных прикосновений. Родители разжигали костер, и сразу казалось, что наступил какой-то праздник, хотя от дыма порой щипало в глазах и хотелось кашлять. Никола помнил эти ощущения гораздо ярче, чем вид стволов, уходящих в бесконечную синеву. Так и мамины прикосновения ему помнились лучше, чем ее лицо, склоняющееся над ним перед сном.
Этот Лес, здесь, на Корабле, отличался почти всем; с земным братом его роднило как будто одно только название. Никола быстро привык не бояться его: ни насекомых, ни хищных зверей, ни опасных растений тут не встретишь. Одни только величественные деревья, прекрасные, стройные, не знавшие бородавок-трутовиков и жуков-древоточцев. И заблудиться здесь было, конечно, невозможно: его хоть по привычке и звали Лесом, но взять с собой на Корабль иномирцы на деле смогли лишь малую часть опушки. Пах этот Лес тоже совсем иначе: ледяным воздухом, свежей хвоей и растертой в пальцах молодой травой.
До недавнего времени здесь всегда было лето.
Никола шел осторожно, стараясь не дотрагиваться до ветвей. Иномирцы не любили, когда он касался их Леса, хоть и не признавались открыто.
– Зря ты так с ним, – Никола нагнал Лавра. Элоиза уже убежала вперед. – Чего грубить-то было?
– Да ладно, старый пень уже все забыл. Да и я, признаться, тоже не сразу понял, о чем ты, – Лавр беспечно улыбнулся.
Никола вздохнул. Вот так всегда. Ему за ними не поспеть: иномирцы умели тысячелетиями помнить боль от уколотого швейной иглой пальца, но все, что не считали важным, отбрасывали в тот же миг. Пыль под ногами, пепел погасшего огня.
Смерти подобно вдруг оказаться в таком мире неважным.
– Ой, кто-то тут совсем раскис. – Лавр поцокал языком. – Ладно, пойдем обратно, разбужу Оя и рассыплюсь в учтивейших извинениях, идет?