И теперь Дерево цветет снежно-белым, а значит, догадаться обо всем остальном не так уж и трудно. Сердце змея все-таки тут, на Корабле, никуда не исчезло. Сердце змея-отступника, змея-предателя, змея-бунтаря… Он тоскует по своей душе. Он вновь устроил Игру.
Стоило укрыть секрет получше. Стоило уничтожить книгу.
Но теперь уже все случилось – и главным сейчас было уберечь Николу. Сохранить ему жизнь до конца Игры. Этот змей ведь однажды выбрал человеческую душу без всяких карт. Может, и теперь все повторится. Если эти подозрения оправдаются, к тому моменту Николе уже нечего будет бояться. Человеку, в отличие от иномирца, выбор змея ничем не угрожает: став душой змея, тот не покинет своего тела. А над избранником самого потомка Великого Змея расправу учинить не посмеют. Во всяком случае, Вяз очень на это надеялся.
Вяз вспомнил того хрупкого мальчика-вороненка, которого Петр когда-то внес на руках на Корабль. Никола с тех пор вырос, даже возмужал, сделался невозможно серьезным – а все равно в глазах Вяза оставался тонкокостным птенцом, которого всегда хотелось укрыть под своим крылом. И дело было не только в обещаниях, данных Петру.
Быть может, последний человеческий детеныш. И последний из змеев. Два его приемыша, от которых бы не раздумывая отказался любой другой. Вяз сохранил когда-то жизни им обоим – и теперь, конечно, в ответе за них. Они оба будто носят в себе всю ту память – о голубом небе, о жизни, которая имеет такой короткий срок, и о долгом прощании…
Вяз встал, тяжело опираясь на стол, и захлопнул книгу.
Интермедия
Маленький Никола точно знал: случилось что-то очень плохое.
Он стоял позади Лавра и Лючии, таких же напуганных и жмущихся друг к другу. Им троим ничего не было видно за спинами взрослых иномирцев, но зато было отлично слышно: и громкую ругань Кориандра, и ледяной, страшный в своем спокойствии голос Вяза. Никто больше не решался зайти в связной отсек.
– Земля, – Ель говорил это раз за разом, и с каждым новым повтором на душе Николы становилось все безнадежнее. – Земля! Земля! Земля!
Никола зажмурился. На Земле остались папа и мама. Тут же набежали непрошеные слезы.
Он открыл глаза и едва успел отшатнуться – из отсека выскочил разъяренный Кориандр, и перед ним в ужасе расступились остальные иномирцы.
Кориандр заметил Николу и зашагал к нему. Испуганный Вяз вылетел следом, но, прежде чем он успел встать между ними двумя, Кориандр наклонился и прошептал над самым лицом Николы:
– Так и знай: это все твоя вина.
Плохая память нас бережет
Никола бежал так быстро, как только мог, но у двери Элоизиной спальни все же остановился на секунду. Она ведь наверняка там и, может, даже уже спит. И карта, ненавистная, проклятая карта – так близко! Но забрать, не разбудив Элоизу, невозможно. И ни одного разумного, правдоподобного объяснения, зачем бы ему это понадобилось. Сейчас бы сосредоточиться только на этом, отыскать способ поменять карты… Вот ведь невовремя он попал в эту ужасную передрягу с библиотекой! Николу охватила такая сильная досада на самого себя, что на миг почудилось: весь Корабль вздыхает, зло, разочарованно. Завтра. Завтра последний день, и он непременно что-то придумает. Найдет способ отвлечь Элоизу, вот только надо самому остаться в живых. Никола ускорил шаг.
Он выдохнул спокойно, только очутившись наконец в своей комнате. Насколько проще было бы, используй иномирцы человеческие бумагу и ручки, а не свои свитки и растолченные в чем-то вязком порошки. Всей этой истории и вовсе бы не случилось… И ведь донести все это до комнаты тайком казалось почти невозможным. Счастье, что никто не встретился по пути.
Никола бережно опустил на прикроватный столик бумагу, пузырек с чернилами и иномирский аналог перьевой ручки. Когда-то у Николы ушло немало сил и времени, чтобы овладеть всем этим после простых и удобных человеческих ручек и карандашей, но со временем он привык. Писать так красиво, как Лавр, все равно не выходило, но строчки в итоге стали получаться вполне ровными, буквы – разборчивыми, а кляксы почти исчезли.
Никола замер с пером в руках. Теперь надо только дождаться Лавра и попытаться все вспомнить, но думать об этом совсем не хотелось. Вместе с усталостью пришла сковывающая апатия, будто все самое плохое уже случилось и исправить ничего никогда не получится. Никола вздохнул и опустил подбородок на скрещенные на столе руки. Вот если бы сейчас пришлось и правда писать Лючии, зная наверняка, что письмо она точно получит, – о чем бы он все-таки написал?