Но футболка – Никола зажмуривался и представлял гладкое прикосновение отутюженной ткани к коже и химозный запах цветочного кондиционера для белья – навсегда осталась на Земле, вместе с комодом в маленькой детской, вместе с домом, где жили мама и папа. Это все Никола помнил очень хорошо.
Но потом – провал. Черный, матовый, гудящий беззвучием. Никола десятки раз обещал себе, что спросит Вяза, вот наберется храбрости и непременно спросит: как все произошло? Чье это было решение? Что сказали ему родители, когда обнимали, скорее всего, последний раз в жизни? Как он очутился на Корабле – почему-то узнать это было особенно важно: зашел сам? Его внесли? Вяз был рядом? Должен был быть. Вопросы множились, становились округлыми, гладкими, тяжелыми, Никола таскал их повсюду с собой годами, будто камни, но так и не решался заговорить.
Словно боялся того, что услышит.
Следующее, что Никола помнил уже очень хорошо – здесь, на Корабле, – кулак Лавра, летящий прямо в скулу. Как будто сам Никола заснул в своей земной кровати, а через секунду проснулся в рубашке, сшитой иномирцами, окруженный сплошным металлом, в ожидании неминуемой боли. Существовала еще, кажется, между этими двумя точками крошечная прореха, до краев заполненная му́кой расставания, но и она теперь едва ощущалась. Проносились в памяти и другие дни – горькие, одинокие, потерянные, слившиеся в сплошное серое марево.
Вяз тогда сумел растащить их только через полчаса. К тому времени на рубашках почти не осталось пуговиц, а на Николе и Лавре – мест без ссадин и ушибов. Никола был хоть и старше, но худее Лавра и ниже ростом, и дрался впервые в жизни – отчаянно и зло.
Вяз поставил их перед собой и покачал головой.
– Кто это начал? Что вы не поделили? – он обращался к ним на родном языке Николы, освоенном иномирцами за годы подготовки к полету.
– Не помню, – Никола осторожно дотронулся до распухшей губы.
– И я, – ответил Лавр, ощупывая разбитый нос.
Вяз вздохнул и склонился ближе к ним. Никола еще множество раз увидит этот его взгляд: сосредоточенный, печальный, обращенный куда-то к прошлому.
– Так дело не пойдет. Лавр, – Вяз повернулся к сыну, – это ведь ты начал?
Лавр воинственно сжал кулаки. Опустил взгляд. И пробурчал:
– Говорю же: не помню.
– Поразительный приступ забывчивости для создания, способного моментально выучить, в каком именно из тысячи сундуков в кладовой спрятали сладости. – Вяз сокрушенно вздохнул и перевел взгляд на Николу: – А ты? Тоже пал от эпидемии короткой памяти?
Никола молчал под пристальным выжидающим взглядом. Стало вдруг очень тихо, как будто на всем Корабле из звуков остались только хлюпанья разбитого носа Лавра. В следующие годы всякий раз, когда Лавр заступался за Николу – словами или кулаками; когда пробирался тайком ночью в его комнату, чтобы побыть рядом в секунды Николиной невыносимой тоски по дому; когда – пусть насмешливо, но терпеливо – объяснял, как что-то устроено в жизни иномирцев; когда неуклюже пытался его развеселить и подбодрить, – всякий раз Никола на миг слышал эту самую тишину.
– Ну и что мне прикажете делать? – Вяз распрямил спину. – Придется, похоже, вам обоим привести себя в порядок и показать Льдинии свои боевые ранения. А потом – отправиться к Кедру, помогать с посадками. Я слышал, это отличное средство от излишней драчливости и внезапных провалов в памяти.
Слабая улыбка, появившаяся было на лице Лавра, мгновенно исчезла.
– Только не к Кедру! – заканючил он. – Он по сто раз заставляет все переделывать. И у меня все руки будут в земле, и там такая скука-а-а… – последнее слово Лавр простонал.
– И слышать ничего не хочу, – отрезал Вяз. – К маме, быстро!
– Почему ты вообще меня тогда ударил? – спросил Никола уже по-иномирски пару лет спустя, незадолго до того, как Лючия уснула. Они сидели вчетвером на полу в Куполе. Лючия вышивала, Элоиза – тогда еще совсем маленькая, кругленькая, едва научившаяся стоять на пухлых ножках – слюнявила огромную, с ее кулак величиной, алую ягоду, выданную Кедром.
– Ну ты решил вспомнить, – Лавр почесал затылок. – К отцу все-таки пойдешь, да? Мне готовиться рыхлить грядки?
– Ну тебя. Правда, я так и не понял. И вспомнить не могу.
Лавр, что случалось с ним очень редко, замялся. Лючия подняла взгляд от работы: