Герман не мог не признать, что старый черт, пожалуй, прав. Но тогда что же получается? Выходит, из полиции приходили к нему по какой-то другой причине. Но по какой? Никаких других грехов, достойных внимания полиции, а тем более — жандармов, он за собой не знал. Разве что в тот раз, когда они с товарищами по курсу подрались в кабаке с телеграфистами, а одного выкинули в окно. Так он, вроде, не пострадал, даже пил потом мировую, которую Герман ему поставил.
Одним словом, он собрал волю в кулак и направился вверх по лестнице.
— Ступай, ступай, каторжный! — донесся ему вслед ехидный голос Матрены. — Пущай тебе там, в полиции, острастку дадут! Будешь знать, как в честном доме содержать проститутошную, прости, Господи!
— Да я тебя, вроде бы, и не содержу, тебя хозяин содержит! — бросил ей через плечо Герман.
— Ах ты! Ну, попадешься ты мне! — крикнула Матрена но, впрочем, без особой злобы, и выплеснула помои на улицу.
Обвинения Матрены были совершенно неосновательны. Никакую проститутошную Герман, конечно же, не содержал, иначе бы у него денег было не в пример больше. Только всего и было, что однажды он пригласил к себе в нумер студентку Высших Женских Курсов Веру Сосновскую, девушку из очень хорошей семьи, серьезную, умную, многообещающую, и, как гласила университетская молва, уже несколько раз свои обещания выполнявшую.
С ней у Германа зашел обстоятельный разговор о роли женщины в современном обществе, и о том, что уважающая себя женщина не может довольствоваться навязанным ей положением внизу общественной иерархии. В какой-то момент дискуссия их из теоретической плоскости перешла в практическую, в результате чего Вера Сосновская получила возможность опробовать положение как внизу иерархии, так и наверху, и самостоятельно определить какое из них больше подходит современной женщине.
Впрочем, как и положено девушке передовых взглядов, более всего ей пришлось по вкусу именно положение вверху, в результате чего дальнейшая дискуссия происходила на повышенных тонах и содержала в себе множество восторженных эпитетов. И надо же было такому случиться, что дискуссию эту подслушала под дверью Матрена, и, кажется, даже со свойственным ей отсутствием деликатности подсмотрела за дебатами в замочную скважину. Научного и общественного контекста интеллектуальной беседы двух образованных людей она, конечно же, совершенно не поняла, и с тех пор дразнила Германа тем, что он будто бы устроил в доме притон.
Поднявшись к себе наверх, наш герой остановился перед дверью своего нумера, вложил в скважину ключ и на секунду замер в нерешительности. А вдруг, все-таки, ловушка? Не поздно ведь еще и сбежать… Однако секунду спустя он отбросил эту мысль и решительно распахнул дверь.
Нет, разумеется, никаких арестных отрядов здесь не было. В противном случае Матрена вовсе бы ему ничего не сказала, да ее, вероятно, просто заперли бы где-нибудь на всякий случай. Но, все-таки, было немного не по себе от того, что здесь только что были чужие люди.
Все было на своих местах. Вот письменный стол, на котором вперемешку лежат книги по римскому праву и французские авантюрные романы. Вот скромный гардероб, в который вся одежда Германа не влезла, отчего часть ее висит на вбитых в стену гвоздях. Вот смятая постель, которую он так и не убрал, как следует, отправляясь на свидание.
На столе в самом деле лежал квадратик сероватой бумаги. Герман подошел, нагнулся, машинально стараясь не касаться бумаги, словно она могла его укусить и прочел:
«Студенту Брагинскому Герману Сергеевичу во исполнение поданного прошения и в соответствии с Положением о Корпусе, явиться мая пятнадцатого числа сего двести второго года в канцелярию Московской жандармского управления для прохождения приемного испытания на должность письмоводителя, дата, подпись».
Несколько секунд Герман нелепо таращился на листок, пытаясь осознать, что сие означает. Какое прошение? Не подавал он никакого прошения о зачислении в жандармы, в страшном сне ему такое не снилось! И тут до него дошло: «Да это же батюшка, старый хрен!».
С батюшкой у Германа давно уже были большие разногласия относительно того, что ему следует делать со своей жизнью. Сергей Андреевич Брагинский, отставной статский советник, был человеком старых правил. Он считал, что нет ничего надежнее — и почетнее! — чем служба в хорошем казенном месте и с хорошей протекцией.
— Была бы война, — говаривал он назидательно, развалясь в своих вольтеровских креслах и запахнув полы тонкого эльфийского халата, — тогда б я тебе присоветовал в военную службу идти. Записался бы ты в драгунский полк корнетом, через год был бы уж поручик, а как ты парень смышленый, так, пожалуй, в полковые адъютанты быстро бы выбился или в казначеи. А там, глядишь, кого из старших убьют, выдвинешься, и пошло дело! Но сейчас настоящей войны нет, да и не предвидится. Вся эта ерунда в Барканских шахтах, конечно, не в счет — так, мелкие стычки, много там славы не добудешь.