Не слушая Нюру, Маргарита Павловна Баранчикова роется в своем портфеле, шуршит бумагами. Потом извлекает из его недр почтовую открытку.
— А вот такую клиентку ты помнишь, Медвежкина? Ее фамилия Сидоркина Евгения, студентка. — Она впивается глазами в Нюрино лицо.
Нюра краснеет под этим сверлящим взглядом, потом бледнеет, морщит лоб — вспоминает.
— Студентка Сидоркина? Помню! Она платье приносила вечернее, нарядное, тоже чем-то залила, чем — не помню. Но мы для нее все сделали, что могли, Маргарита Павловна, я даже сама, когда была на фабрике, говорила с мастером, с Николаем Сергеевичем, просила обратить внимание. Неужели пожаловалась Сидоркина?
Маргарита Павловна Баранчикова усмехается с той же саркастической загадочностью:
— Нет, она не жалуется. Она тут и тебя, Медвежкина, и этого мастера так расхвалила, что надо вам, выходит, по ордену давать каждому. Скажи мне, Медвежкина, прямо, без утайки, почему это ты персонально просила мастера обратить внимание на платье студентки Сидоркиной?
— Пожалела ее, как девушка девушку… Ну, как человек человека. Уж очень она убивалась из-за этого платья!
— Пожалела, как девушка девушку?! Так, так!.. Ой, не темни, Медвежкина!
— Я даже вас не понимаю, Маргарита Павловна, на что вы намекаете.
Баранчикова снимает очки, протирает стекла носовым платком и, нацепив их снова на короткий упрямый нос, говорит уже не с дребезжанием, а с железным скрежетом в голосе:
— Скажи мне, Медвежкина, что она тебе сунула за эту, как ты сама сказала, персональную услугу? Деньги? Или там духи, конфеты — что?! Признайся прямо, тебе лучше так будет!
— Ничего она мне не совала! Как вы можете так говорить! И тем более она вам письмо, сами говорите, прислала благодарственное.
— Так ты же, наверное, и науськала ее на написание этого письма?
— Она не собака, Маргарита Павловна, как я ее могла науськивать?!
— Хорошо! Все будет проверено! — Баранчикова поднимается со стула. — Дай-ка мне адрес студентки Сидоркиной. На открытке ее адреса нет, тоже, между прочим, подозрительный факт. Найди по корешкам, наверное, помнишь, когда она сдавала заказ? Спросим ее, выясним все это от начала до конца, не беспокойся!
И, словно отвечая на какую-то терзающую ее бедный мозг мысль, она говорит уже не Нюре, лихорадочно листающей квитанционные книжки, а самой себе:
— Я понимаю, когда люди в книге жалоб и предложений делают записи или непосредственно нам жалуются на предмет расследования. Но… так расхваливать наши кадры?! Зачем? Почему?.. Что-то тут не то, Медвежкина, ой, что-то тут не то!..
Записав адрес студентки Евгении Сидоркиной в служебный блокнот, Маргарита Павловна наконец уходит. Нюра сидит за прилавком и не знает, что делать, чтобы заглушить тягостное чувство только что перенесенного стыда и унижения.
В ателье, улыбаясь, влетает хорошенькая блондинка в казакинчике и брючках, с чемоданчиком в руках.
— Здравствуйте, Нюрочка, я опять к вам. Опять у меня неприятности, спасайте!.. Ой, что это с вами? Почему у вас так губы дрожат?
— У меня тоже неприятности. И, между прочим, из-за вас, товарищ Сидоркина. Зачем вы письмо написали, хвалили меня и мастера? Разве я вас просила?
— Я хотела, чтобы вас… как-то отметили!
— Уже отметили. От таких отметин не поздоровится. Садитесь теперь и новое письмо пишите.
— О чем?!
— О том, что вы мне ничего не совали и я вас ни на что не науськивала…
Нервы у Нюры сдают, и она плачет. Громко, навзрыд.
Хорошенькая блондинка моргает подмазанными ресничками и ничего понять не может.
Понять действительно трудно.
НЕЗАМЕНИМЫЙ
Он работает в одном солидном учреждении по ведомству… Впрочем, это неважно, по какому ведомству он служит. Важно другое: он плохой, даже очень плохой работник.
Ему нельзя поручить ни одного более или менее значительного дела: или потеряет необходимый документ, или переврет решающую цифру, или забудет узнать чье-то авторитетное, определяющее мнение. Напутает, напортит, не доведет до конца.
Его ругают, прорабатывают, срамят с глазу на глаз в начальственных кабинетах, публично — на общественных форумах.