— Вот он, бродяга!
— Живой, дядя Миша?..
Дядя Миша пошевелил рукой.
— Живой. Только у него судорога в лапах, мне его не вытащить. Попробуйте кто-нибудь позвать его, — может быть, он сам выскочит на знакомый голос.
Он отошел от печки, и тогда Наташа подбежала к дыре и, прежде чем взрослые успели удержать ее, громко позвала:
— Троша!.. Трошенька!.. Иди ко мне!..
И вдруг Трошка одним прыжком выскочил из печки.
До чего же он был несчастен и жалок! Весь в саже и копоти, с полузакрытыми воспаленными глазами, похудевший, взъерошенный, он совсем был не похож на того усатого франта в сапогах, рукавичках и белой жилетке, каким он выглядел всего лишь день назад!..
Дядя Миша заделал дыру в стенке и ушел, осыпаемый благодарностями всего семейства.
После его ухода началось всеобщее купание. Сначала выкупали Наташу, а потом Трошку. Он спокойно сидел в корыте и покорно перенес эту не очень-то приятную для котов процедуру, не пытаясь ни пищать, ни царапаться, ни убегать! После дымохода ему ничего уже не было страшно! Он стал закаленным котом!.. Потом Трошку накормили. В печке запылал веселый огонь. Трошка лежал на коленях у Наташи и сушил свою шерсть. Ему было тепло, приятно, и он был сыт. Его маленькое сердце билось ровно. Все осталось позади — переезд, первые страхи в новой обстановке, дымоход. Куда-то далеко-далеко, в неведомую для Трошки туманную даль, уходила его прежняя жизнь.
Котенок закрыл усталые глаза, и запел свою мирную песенку.
— Загудел самовар, — сказала бабушка, входя в комнату, где сидела Наташа с Трошкой на коленях. — Вот вы и подружились! Поздравляю!..
ДРУЖЕСКАЯ УСЛУГА
Ненастный осенний день. Холодный, злой ветер мечется по размокшим улицам районного городка, срывает последние черные листья с нагих веток молодых берез.
Быстрой рысью бегут куда-то на запад рваные, набухшие тучи. Дождь то пойдет, то перестанет, мелкий, нудный, будто из испорченной лейки.
На базарной площади грязь по колено, но здесь, в колхозной чайной, тепло, сухо и относительно чисто.
Румяная кокетливая гардеробщица Дуся грудным сопрано предупреждает всех входящих:
— Граждане, снимайте верхнюю одежду. И обувь очищайте. У нас для этого имеются веник и персональные щепочки!
Граждане послушно сдают Дусе свои мокрые ватники, куртки, пальто и долго орудуют веником и «персональной» щепкой, счищая с сапог налипшие комья грязи. Потом, крякнув и поправив перед зеркалом волосы (а у кого их нет, то просто с душевным сокрушением погладив себя по лысине), идут в зал.
Приятно после осенней мокроты посидеть в тепле и сухости, попить чайку из пузатого белого чайника, а то и водочки попросить, закусить чем бог послал, послушать патефон, почитать газету или поговорить с хорошим человеком о жизни.
В чайной всегда полно. Подавальщицы носятся, как на роликах, но все равно не успевают подавать.
Зал басисто гудит, смеется, сыплет шуточками, гомонит. А патефон на стойке у буфетчика с хватающей за сердце красивой грустью выводит тенором:
За столиком у печки сидит пожилой, плотный, усатый мужчина с мощными плечами, туго обтянутыми военной гимнастеркой без погон. На груди у него три медали и орден Славы. Лицо у усача красное, распаренное, подобревшее от песни. Далеко-далеко, видать, унесла она его из этого зала!
Но вот к его столику подошел худощавый, цыгански смуглый, низкорослый паренек в кожаной шоферской тужурке, сел на свободный стул, скользнул беглым, безразличным взглядом по мечтательному лицу усатого кавалера, и вдруг его зеленые, как у кошки, узкие глаза зажглись веселым огоньком.
— Эй, друг! — после некоторой паузы сказал он тенорком. — Очнись, милый! Все равно всю водку не выпьешь, всех песен не переслушаешь!
Усач вздрогнул, обернулся.
— Чего тебе?
— Ничего конкретного! Просто смотрю на твою усатую, довольно симпатичную физиономию и не могу вспомнить: где я ее видел? Посмотри ты на мою — может быть, ты вспомнишь?
Усач внимательно и серьезно посмотрел на улыбающееся цыганское лицо веселого паренька в кожаной тужурке.
— Личность твоя мне, безусловно, тоже знакомая, — сказал он с той же солидностью, — только, дорогой товарищ, припомнить тебя я… тоже не могу!