Он поднялся, открыл дверь и позвал:
— Серафима!
Молчание.
Голос Журавелина стал кротким и тихим, как шелест тростника под ветром:
— Серафимчик!
В столовой появилась Серафима Игнатьевна — глазки опущены, руки сложены за спиной, вся прелесть, мир и очарование.
— Давай мириться, Серафимчик! — нежно сказал Журавелин. И в животе у него тоже забурчало нежно и благостно. Он поцеловал жену в тугую щеку. — Не буду я писать письмо. Ты сама скажи этой халде, что нельзя на старух кидаться и орать.
— Нет, ты напишешь письмецо, Петруша! — сказала Серафима Игнатьевна, возвращая мужу поцелуй. — Вот я тут набросала, ты отредактируй и подпиши.
Журавелин взял бумагу, стал читать:
— «Таня Наумова… хороший, примерный работник прилавка… вежлива с покупателями…» Зачем это, Серафима?!
— Петрушенька, ты пойми… эта старуха сама от себя, конечно, напишет, надо как-то предупредить и самортизировать ее письмо. Понимаешь?
Глаза Серафимы Игнатьевны были такие умоляющие, губки такие хорошенькие… Журавелин взял письмо и… подписал!
Ел он с большим аппетитом.
ВРАГИ
Все на заводе знали, что инженеры Заквасин и Норкин — непримиримые враги.
Взаимная их неприязнь была лютой и необъяснимой. Они не переваривали друг друга.
Однажды заводская многотиражка поместила такую карикатуру: Заквасин и Норкин в широкополых шляпах с перьями, в коротких штанах с чулками дерутся на дуэли, но не на шпагах, а на логарифмических линейках. Под карикатурой стояла подпись: «Заквасин (Монтекки) и Норкин (Капулетти) за работой».
Карикатура только подлила масла в огонь их вражды, потому что Заквасин думал, что это Норкин подбил редакцию ее напечатать, а Норкин подозревал в том же Заквасина.
Оба они работали в одном из отделов дирекции этого гигантского, вполне современного машиностроительного завода и сидели в общей комнате, но не здоровались, приходя на работу, и не прощались, уходя домой с завода.
Если Заквасину нужно было по делу обратиться к Норкину, он, скривившись, писал на бумажке то, что можно было просто сказать, и молча клал свое послание на стол врага.
Норкин брал бумагу, читал ее с брезгливой гримасой на полном, добродушном лице, писал ответ и так же молча клал его на стол Заквасина.
Если в присутствии Заквасина кто-либо хорошо говорил об инженере Норкине, хваля его деловые качества, Заквасин, худой, жилистый, нервный брюнет цыганского типа, взвивался, как карнавальная шутиха:
— Пожалуйста, не называйте при мне этого холодного сапожника инженером!
Ему говорили:
— Вячеслав Павлович, но ведь Норкин же действительно хороший инженер. И работает на таком заводе, как наш!
— В лучшем случае он может работать на таком заводе, как наш, вахтером в бюро пропусков.
В свою очередь Норкин, когда слышал комплименты в адрес инженера Заквасина, говорил, презрительно выпятив нижнюю толстую губу:
— Заквасин и современное машиностроение — вещи несовместимые.
— Но многие считают его талантливым инженером!
— Плюньте им в глаза! Единственное, что он способен делать на таком заводе, как наш, — это петь в самодеятельном хоре. Кое-какой теноришко у него есть!
Достаточно было Заквасину одобрить какое-либо рационализаторское предложение, поддержать заводского новатора, как Норкин строчил свое возражение, обвиняя Заквасина в технической неграмотности, в безудержном авантюризме и преступном легкомыслии.
То же самое делал Заквасин с Норкиным.
Конфликты эти приходилось разбирать с помощью третьих лиц. Если конфликт решался, допустим, в пользу Заквасина, Норкин тут же апеллировал к главному инженеру, а то и к самому директору завода.
Так же поступал Заквасин, если в первой третейской инстанции побеждало мнение Норкина.
Директор завода, сам инженер, человек еще молодой, энергичный, прогрессивно мыслящий, понял, что терпеть дальше эту вражду нельзя. А тут как раз на заводе проходило социологически-психологическое изучение руководящих заводских кадров. Каждому работнику такого масштаба выдавалась анкета, анонимная, само собой разумеется, и в ней предлагалось ответить на ряд вопросов, характеризующих деловые и моральные качества его ближайших товарищей по работе или начальников.
Директор, сознательно пойдя на нарушение принципа анонимности, пометил особым, еле заметным, одному ему понятным значком анкеты, предназначавшиеся для Заквасина и Норкина.