— На работу уехала, — попеременно лайкая с десяток фото чьего-то обнажённого торса, отзывается подруга.
— У неё же отпуск.
— И коллега-идиотка, умудрившаяся отравиться роллами в какой-то паршивой забегаловке. Так что её час назад вызвали в срочном порядке, ибо завтра эта их выставка здравоохранения и нужно что-то там подготовить. Но к вечеру обещала освободиться, так что с баром всё в силе.
Я угукаю, приняв информацию к сведению и поднимаюсь, параллельно подбросив опустевшую кружку Рыжика до раковины. Но едва успеваю взяться на ручку шкафа, в котором хранится чай, как та уточняет в спину:
— С тобой точно не поехать? Я бы пока у мамы посидела…
— Нет, не нужно, правда.
Лика непривычно быстро съезжает с темы, не пытаясь настаивать на своём:
— Ладно, тогда я к съезжу к Димке. Позвонишь, как будешь возвращаться, хорошо?
— Да, конечно. Ничего… нового не слышно?
Я давно не задаю таких вопросов крёстному, зная, как тяжело ему каждый раз давать отрицательный ответ. Но попыток он не прекращает, а значит надежда, пусть маленькая, есть.
Рыжая морщит нос, забавно, если не знать, что кроется под этой гримасой, и качает кривовато собранным хвостом:
— Ничего. Папа ведёт переговоры с какой-то клиникой в Германии, но… ты же знаешь, они все одно говорят — ни одно медикаментозное лечение не даёт никаких гарантий. Никакое лечение не даёт, — Лика жмурится на секунду, уже в следующую натянуто улыбнувшись. — Но чудеса случаются, так что будем ждать, правда?
— Правда, — эхом отзываюсь я.
Чудеса случаются. И даже самая чёрная из всех полос не может быть вечной. Я просто отказываюсь в это верить.
От нашего дома до кладбища — пятнадцать минут на автобусе и примерно столько же пешком, через редкие, частично пострадавшие от пожара трёхлетней давности, сосенки. Теоретически, можно ездить хоть каждую неделю. Практически, я предпочла бы вовсе не иметь поводов бывать здесь.
Но поводы были, и я дисциплинированно приезжала на дни рождения, годовщины, в поминальную неделю или просто, чтобы убраться, с родителями или с девочками. Но только одиннадцатого июля обязательно одна, сколь бы настойчиво подруги не пытались предложить свою компанию.
В будний день, да ещё и в стремящееся к обеду время, людей здесь практически нет, так что до нужной резной оградки чёрного цвета я добираюсь, ни с кем не встретившись. И, входя в распахнутую калитку, не стыжусь поздороваться вслух:
— Здравствуйте, мои дорогие.
Бабуля с дедулей улыбаются с гранитного памятника, будто в ответ на обращённые к ним слова, а я усаживаюсь прямо на прохладную траву, доставая из рюкзака горстку конфет. Вот странно, правда, даже когда на улице сумасшедшая жара и парилка, на кладбищах этого совершенно не ощущается. Словно эта территория находится где-то вне всего остального мира.
Как я и говорила, в приходах сюда уже не было столь острой необходимости, как раньше. За прошедшие годы я со многим разобралась и смирилась, осознав, что изменить ничего всё равно не смогу, да и не смогла бы изначально, пусть и убеждала себя в обратном. Но тогда, шесть лет назад…
Тогда не помогало ничего. Лекарства давали лишь временный эффект, а разговоры создавали ощущение пальцев, копающихся в открытой ране. Даже психолог, по уши дипломированная дамочка, к которой крёстный притащил меня едва ли не за шкирку, осталась ни с чем, но делала умный вид, рассуждая о каком-то там психогенном мутизме. Наверное, банально отрабатывала гонорар, потому что сложно было не понять — я не разучилась разговаривать, просто не хотела этого делать.
Спасительную ниточку подкинула, как ни странно, тётя Вера — пожилая, набожная женщина, числившаяся у дядь Саши поварихой. Среди сливающихся воедино, одинаково мутных дней, я всё же запомнила тот, когда она, забирая очередную нетронутую тарелку, выдохнула тихо «В церковь бы тебе, деточка…»
И я пошла. Только не в церковь, а на кладбище. Одна, оставив дома телефон и доведя родных чуть ли не до нервных приступов. На могилку бабушки, потому как у моего неродившегося сына (а я была практически уверенна, что это обязательно был бы сын, с чудесными карими глазами и ямочками на щеках) её не было и быть не могло.
А потом лежала, прижав колени к животу, с пахнущей осенью травой под щекой и рыдала, сбивчивым шёпотом каясь во всех грехах, что чувствовала за собой. И где-то на краю сознания удивляясь, как странно, почти чужеродно звучит собственный голос, от которого отвыкла за прошлые три месяца.