Незаметно для себя я тихонько запел, но в голову лезли одни тоскливые мотивы.
«Черт, так точно можно сойти с ума. Но надо немного растормошить их. Иначе к концу пути мы будем похожи на кроликов, добровольно ползущих в пасть к удаву».
— Слышь, Дрень-Брень, может, есть мысли, куда нас гонят?
Лешачок пробормотал что-то себе под нос.
— Не понял?
— Не скули, что туго, коль накликал худо.
Я обомлел.
— Эй, погодь, ты о чем?
Внезапно откликнулся Клайв:
— Тебе лучше знать.
Братья переглянулись, и у меня родилось ощущение, что они прикидывают — не прихлопнуть ли меня прямо здесь. Я припомнил недомолвки, косые взгляды, отчужденность лешачка, которая росла прямо на глазах.
— Пора объясниться.
Я остановился и на всякий случай поудобней перехватил арбалет.
Первым ринулся в бой Клиф.
— Торопыга сказал отцу, что ты нас проведешь через болото.
— Топ-Топ? Ты же был проводником.
— Королева змей охраняла тебя.
— Сдурели?
Клайв насупился и с яростью прошипел:
— Ты не обратил внимания, что в схватках тебя просто отгоняли в сторону. Тебе ничего не угрожало.
— Да, я чуть не погиб.
— Нет, — Клиф покачал головой. — Это нас не пускали к храму. А когда не вышло, то нападения прекратились.
— С ума сойти!
— Не веришь? Подойди к бхуту.
Я, как во сне, приблизился к группе мертвяков. Недовольно бормоча, они расступились.
— Кто ты?
Я обернулся. Три пары пытливых глаз с подозрением уставились на меня.
— Даже Феникс волнует Князя Тьмы меньше, чем ты, иначе бы мы никогда не добрались до храма.
— Дрень-Брень, скажи им! Ну, скажи им, что они не правы.
Крик отчаяния вырвался у меня непроизвольно.
Почесывая за ухом, лешачок долго рассматривал что-то у себя под ногами.
— Кисет!
— Господи, да, при чем тут кисет?
— Улла почувствовал, что на него наложено заклятье, но не знал какое. Я думал, может, Жалейка обереги наложила.
Он кивнул на братьев.
Гримаса боли исказила их суровые лица.
— Кисет вышила наша сестра Андра.
На перепутье дорог стоял город Разгуляй. Возник он вокруг постоялого двора, потом построили кузницу, лавку — так в беспорядке разросся город купцов, воров, бродяг и ремесленников. Население не признавало власти ни степняков, ни князей с гор, ни Гильдии речных купцов. И самое странное — все это сходило с рук безродным разгуляйцам.
И вот среди этого сброда поселился мрачный великан с двумя подростками. Мало помалу нянька, ухаживающая за мальцами узнала, что мать их умерла при родах, а сам отец, некогда сотник в дружине князя Лайка, был изгнан за спесь и непомерную жестокость. Ходили слухи, что ссылку заслужил он еще и за домогательство жены князя, но в открытую этого никто не произносил, боялись, больно скор был на расправу богатырь.
В ту пору набеги и пограничные стычки были рядовым явлением. И вот однажды, снедаемый страстью, Колин сговорился со степным ханом, что приведет их тайной тропой вплоть до княжеского замка, а в награду требовал Леону — жену князя. Много слез и крови пролили в этом набеге степняки. Три дня держали в осаде княжеский замок, но не смогли одолеть защитников. Непривычные к штурму укрепленного замка степняки почувствовали себя обманутыми Колином, который сулил легкую победу и богатую добычу.
Хватились, а его и след простыл. Под шумок он проник в замок и выкрал Леону. Так он совершил второе предательство за один поход.
Но недолгой была его радость. Леона восприняла похищение, как кару — и смирилась. Не по этой женщине сходил с ума Колин, не ее жаждал. В первом же постоялом дворе он решил отпраздновать успешное завершение дела.
В корчме закатил пирушку: пил без меры, весел был и щедр, танцевал полночи напролет. Печальна сидела Леона, с горечью сознавая, что было время, когда она сама заронила семя надежды в душу сотника, ей-то казалось это невинной шалостью, но вон как все обернулось. И когда распаленный вином и страстью Колин вернулся с ней в комнату на постоялом дворе, она безропотно сносила его домогательства. Лишь на минуту она вспылила в корчме, когда он в приступе самодовольства выдернул ее в круг и потребовал, чтобы она плясала — на что Леона дерзко спросила — может, ему отдаться прямо здесь на столе.
Не о такой первой ночи бредил Колин, не ради этой безвольной красавицы запятнал навечно душу предательством. В безумном гневе срывал он с нее одежду, но не добился даже протестующего возгласа, лишь слезы текли из прекрасных серых глаз, да рыдания сотрясали боготворимое им тело. В бешенстве навис он над покорной жертвой и не смог сделать последний шаг. Кинулся молить о прощении, клясться, что она нужна ему не только на потеху.